которым до сих пор доверяли. В связи с этим я сослалась на частный пример со мной лично. Я сказала, что не так давно в журнале «Партийное строительство» было опубликовано сообщение о том, что в Новосибирске арестована троцкистская группа, в которую входили некоторые члены Крайкома и Горкома, и что среди них названы Богуславский и Вегман. Я сказала ему, что с этими двумя я за последние годы встречалась, что, в частности, они заходили ко мне, когда я приезжала в Новосибирск. Рассказала я ему, что во время этих встреч Богуславский всегда проявлял себя как выдержанный член партии, а Вегман ворчал, выражая недовольство теми порядками, которые завелись в сибирской партийной организации со времени т. Эйхе, но что все эти ворчания в конце концов сводились к тому, что т. Эйхе понял невысокую ценность Вегмана как работника, и что на последних конференциях Вегман уже не проводился в состав Крайкома.

К этому Яковлева добавляла, что Вегман и Богуславский никогда не приходили к ней вместе и что Вегмана она знала очень давно – «со времени своей работы Секретарем Сибирского Бюро ЦК в 1920–21 годах»[1233].

Воззрение на личную близость как на политический союз вовсе не означало отрицания интимности и теплого чувства. Наоборот, близость была возможна, только если люди смотрели на мир теми же глазами, одинаково проводили разграничение между «нашими» и «ненашими». Частота, с которой близкие люди отказывались друг от друга, даже доносили друг на друга, показывает, как насаждались официальные ценности в интимной сфере. Коммунистические союзы были не только объектом, но и субъектом репрессии: убедив Яковлеву, что революция важнее личной симпатии, партия колонизировала ее чувства, превратив ее в доносчицу даже против дорогого ей человека (друга или любовника – мы не знаем).

Шкирятов не знал, какой подвести итог: «Судя по этим объяснениям, как будто ничего и нет преступного в ее встречах с этим контрреволюционером. Но едва ли можно поверить в правдивость этих объяснений, как они изложены в ее письме. Во всяком случае, как видно из объяснения т. Яковлевой, к этим контрреволюционерам ее, несомненно, тянуло: встреч у нее с ними было немало»[1234]. Отношения коммунистов были отношениями одержимых людей – личных привязанностей, не связанных с революционной борьбой, не было и быть не могло. Именно поэтому попытки подследственных сослаться на то, что у них были только профессиональные связи или только личные, без организационной составляющей, что у них рука бы не поднялась на своих друзей и любимых, не имели шанса на успех. С точки зрения партийной системы, троцкисты-террористы должны были действовать в духе «Катехизиса революционера» С. Г. Нечаева, где впервые в русской истории была сформулирована программа террористической деятельности:

Отношение революционера к самому себе: революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией. Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него – враг беспощадный, и если он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб его вернее разрушить. <…> Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. <…> Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку[1235].

Иезуитским лозунгом «долой личную мораль» и следующим из него оправданием терроризма Нечаев руководствовался с первых шагов революционной деятельности – так считали в НКВД. Выдавая себя за представителя революции, входя в доверие к ее руководителям, он действовал недопустимыми методами и принес русскому революционному движению большой вред. В воображении чекистов Нечаев послужил прототипом ненавистных большевикам демонических персонажей, таких как террорист-народоволец Желябов, эсеры Азеф и Савинков. Из дневника убийцы Кирова, Леонида Николаева, было ясно, что он видел в себе продолжателя террористической линии в русской революции – у него нашли при обыске портрет Желябова[1236]. Вот такого человека-демона сталинцы боялись больше всего. Таким человеком для них являлся Троцкий: как и Нечаев, он был очень стоек в убеждениях, фанатичен и готов жертвовать всем. Главными чертами характера Троцкого считались деспотизм и маниакальность. Письма его Смирнову и другим были пропитаны страстностью, но очень желчной. Он возбуждал интерес к себе, а в людях повпечатлительнее – просто обожание – без последнего дружба с ним была немыслима. Нечаевские качества приписывались приспешникам Троцкого Муралову, Богуславскому и другим. Такой революционер – на самом деле контрреволюционер – пытался воссоздать военизированную революционную террористическую организацию эсеровского типа. Такой революционер справлял «черную мессу» в самом ее экстремальном варианте. И в то же время, как это ни парадоксально, такой революционер во многом походил и на следователя НКВД, не имевшего никаких моральных ограничений и требовавшего от своих осведомителей жертвовать совестью на нечаевский лад. Учебники 1930‑х годов сторонились памяти Нечаева – он скорее был в подсознательном эпохи. Но преемственность революционных архетипов – часто с противоположными оценочными характеристиками – нельзя обойти стороной.

Приложимы к «троцкистам» и многие нечаевские параграфы из «Отношения революционера к обществу»:

§ 13. Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения. Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире. Если он может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором – все и все должны быть ему равно ненавистны.

Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские или любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку.

§ 14. С целью беспощадного разрушения революционер может, и даже часто должен, жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть. Революционеры должны проникнуть всюду[1237].

Преемственность революционных архетипов – иногда с противоположными оценочными характеристиками – поражает. Нечаевские качества приписывались троцкисту-двурушнику: он проникал во все поры советского строя, мог занимать первые должности. На самом же деле он был членом теневой организации, нацеленной на уничтожение всего и вся.

Усвоив новую картину мира, отдел НКВД Западно-Сибирского края принялся за поголовное выявление и