Бельо выложил из своего кармана почти треть суммы, остальное от своих щедрот внесли другие богатые святоши. Скоро они поставят перед судом человека, который своими богомерзкими картинами подстрекал рабочих на выступления против Церкви. Бог требовал, причем настоятельно, публичного возмездия.

– Далмау узнает, что тебя освободили, и не пойдет сдаваться.

В словах Хосефы, уже на улице Бертрельянс, звучала скорее надежда, чем уверенность.

– Нет, не пойдет, – поддержала Эмма. – Новость о моем оправдании появится во всех газетах, Далмау это увидит.

– Он пойдет.

Маравильяс закрыла глаза, когда обе повернулись к ней. «Вот и все. Вот я и сказала», – подумала девочка. Далмау не должен умереть. Trinxeraire сжала губы: Далмау – единственный, при виде которого иногда мурашки бегали по всему ее телу, а иногда, если он страдал, у нее в животе будто кошки скреблись, что обычно бывало, если она несколько дней ничего не ела. Наверное, она знала, что это; подозревала, чем вызваны такие ощущения, но не смела выразить в словах, разве что бормотала вполголоса, прерывистым шепотом, ночами, когда Далмау, подсевший на морфин, валялся на улице без чувств, и она осмеливалась присесть рядом на корточки и прикоснуться к его волосам. Нет, она не может допустить, чтобы Далмау умер, пусть лучше достается гарпии, которая не дала ей хлебушка. Она потеряет много денег, если только толстяк не убьет и ее, и Дельфина, чтобы не отдавать им их долю: две тысячи песет золотом стоят того, чтобы исчезли с лица земли двое бродяжек, о которых никто не спросит, судьба которых не обеспокоит никого. Две тысячи песет! И думать нечего! Маравильяс знала, что дон Рикардо деньги не отдаст, а может быть, и убьет их с братом; и барыга понимал это, но был уверен также, что девчонка действовала не из корысти, а из ревности, хотя не смела в этом признаться: она желала одного – причинить вред невесте художника. А раз Эмма на свободе, нет никакого смысла в том, что погибнет Далмау. Она улыбнулась, прежде чем открыла глаза и взглянула на женщин, которые расспрашивали ее, оставаясь на почтительном расстоянии: всякий шарахнется от ее одежек, от нее самой, такой грязной и вонючей.

– Что ты сказала? – переспросила Эмма. – Мы говорим об одном и том же?

– Мы говорим о Далмау, да. И он не сам пойдет сдаваться, а его продаст дон Рикардо, тот, из Пекина. Вообще-то, думаю, уже продал. Осталось только вручить. Сегодня, завтра…

Эмма закрыла руками лицо.

– Ты-то откуда знаешь? – осведомилась Хосефа.

Маравильяс не отвечала. Не могла отвести взгляда от Эммы. Та рыдала взахлеб. Содрогалась всем телом. Слеза скатилась по грязной щеке trinxeraire, чему она сама удивилась.

– Отвечай, – потребовала Хосефа. Маравильяс молчала. – Почему мы должны тебе верить?

– Потому, что мою душу, если она у меня когда-то и была, похитил ваш сын. Помните? – сказала наконец trinxeraire. Хосефа во всю ширь распахнула глаза. Эмма отняла от лица руки. Маравильяс перевела взгляд с одной на другую; пришлось прочистить горло, прежде чем заговорить, обращаясь к Эмме. – Я никогда никому так не завидовала, как в тот день, когда увидела тебя на тех картинках, где ты нарисована голая. Посмотрела на себя в зеркало, которое там висело, и… – Тут девчонка взглянула на свою плоскую грудь, впалый живот, тощие ноги, все тело, скрытое, обернутое в лохмотья. На лице ее появилась гримаса, смысл которой трудно было истолковать. – С тех пор я тебя возненавидела, унизила тебя и отняла у Далмау. – Никогда раньше она не говорила так долго, тем более с людьми, которые обычно сторонились ее или замахивались палкой. Но эти две женщины внимательно слушали. Девчонка почувствовала, что впервые в жизни совершает что-то стоящее, нежданно-негаданно она обрела прежде невиданную уверенность в себе. – Ты выиграла, – заявила она. – Возвращаю его тебе. Не хочу, чтобы он умер. Поторопись, но будь осторожна. Его прячут в море. Ты ведь знаешь, где Пекин, правда? Если не знаешь, выясняй поскорее.

Не дожидаясь дальнейших вопросов и словно исчерпав весь запас жизненных сил, она развернулась и пошла прочь.

Грохот поезда, следовавшего во Францию, заглушал пальбу. Эмма не придавала ни малейшего значения тому, что ее могут увидеть из вагонов; какая-то женщина даже привстала с места, заметив, как она стоит у самых рельсов, напряженная, держа пистолет в вытянутых руках. Эмма успела улыбнуться ей, спуская курок полуавтоматического браунинга, пистолета, из которого еще никто ни разу не стрелял. Пока поезд проходил и та, первая, пассажирка уже, наверное, разглядывала другие виды, Эмма расстреляла всю обойму по зарослям тростника. Семь патронов. Семь задетых пулями стеблей. Привыкнув к отдаче, для нее неожиданной, Эмма нашла, что стрелять нетрудно. Она вынула обойму и неловкими пальцами снова зарядила пистолет. Хватит ли у нее патронов? Дурацкий вопрос, ведь не собирается же она врываться в поселок из хлипких хибарок, паля направо и налево. План, который она разработала, теперь ей казался неосуществимым. Пекин – воровской притон, об этом месте ходило много слухов. Хоть с оружием, хоть без, как напасть на бандитов, как справиться с ними? Она покрылась холодным потом – сталь, из которой был сделан пистолет, леденила руку. Эмма отчаянно боролась с собой; пытаясь выровнять учащенное дыхание, глубоко вдыхала: один, два, три раза. Далмау умрет, если она не спасет его. И все-таки ей было одиноко, и страх сжимал сердце. Пожалела, что, торопясь поскорее бежать в Пекин, она отвергла предложение Хосефы.

– За пару часов, если бросить клич, – заявила мать Далмау, – соберется двадцать или тридцать женщин, моих лет, но закаленных в рабочей борьбе, и мы все вместе пойдем освобождать его.

– Спасибо вам, но, устроив манифестацию, мы привлечем внимание военных или жандармов, а при нынешнем положении вещей они вряд ли будут к нам благосклонны. Если