— Рассказывайте про связь.

— Это драма всей моей жизни! Любимая женщина. Я навещал ее. Втайне от всех. Жене говорил, что еду в командировку…

— Обычная история, не вы первый. Влюбились в даму, она оказалась агентом германской разведки. Рассказывайте, рассказывайте.

Барон взорвался:

— Сами вы агент разведки! Она кельнерша в казино… У нас безумная, безумная любовь. Господи, что вы натворили! Вы погубили Машу! Она истеричка, она руки на себя наложит! У нас трое детей! Представляю, что сейчас творится дома! Что именно ваши болваны сказали Маше? Я должен знать дословно…

Не дослушав душераздирающих причитаний камергера, Алексей тихо поднялся и вышел в коридор.

Дверь сусалинского купе, как обычно, была нараспашку. Журналист, грызя мундштук папиросы, вставлял в каретку лист.

— Есть вопрос, — сказал с порога Романов.

— Сейчас не могу. Занят!

Пальцы борзописца запрыгали по кнопкам, по странице поползла строчка.

— Что вы делаете?!

Поручик выдрал лист, скомкал. Нависнув над сидящим, спросил сдавленным от ярости голосом:

— Отвечать! Зачем Штернберг дожидался вас в купе? Вчера утром. В начале десятого.

Пресс-атташе, кажется, понял: тут что-то важное. Взъерошил волосы.

— Штернберг? Разве он у меня был? Вчера утром, говорите? А, помню. Вы еще в тамбур холоду напустили. Я тогда вообще к себе не заходил, прошел мимо. Мне нужно было в первый вагон. А в чем, собственно…

Но офицер только стукнул кулаком по ни в чем не повинной машинке и выбежал вон.

— Где лакей? — задыхаясь, спросил он у охранника, которому полковник велел стоять в коридоре. — Не видел?

— Который? Федор или этот, как его, плешивый…

— Федор!

— В шестом, у фрейлины. Чай подает.

— Алексей Парисович?

Удивленная внезапным, без стука, вторжением Одинцова подняла глаза и поразилась еще больше. Сладкоголосый певец, который минувшей ночью чаровал ее колдовскими песнопениями, обратился в дикого зверя: зубы ощерены, глаза горят бешенством, на лбу надулась жила.

Без единого слова поручик схватил камер-лакея за плечо, развернул к себе и ударом кулака сшиб с ног. С подноса полетели фарфор и серебро, опрокинулся самовар, а Федор рухнул на диван, закрыл голову руками — и вовремя, потому что избиение продолжилось.

— Гадина! — выкрикивал Романов, лупя то справа, то слева. — Подлая гадина! Это ты выкинул листок! Наврал про Сусалина, потом про Штернберга!

Маленькая рука ухватила его локоть.

— Что вы делаете?! Перестаньте! Он ошпарился!

Глаза у фрейлины сверкали, голос звенел.

— Простите. Тут такое… — неуклюже промямлил поручик.

Тряхнул головой, отгоняя яростную черноту. За шиворот поставил негодяя на ноги, завернул ему руку, выволок в коридор. Ближе всего был салон. Туда-то Романов и потащил изменника. Швырнул на тонконогую козетку, сам навис сверху. Вырвал из кобуры револьвер.

Мельком оглянувшись, увидел, что сзади стоят хлопающий глазами охранник и бледная фрейлина.

— Когда покушение? Где?

Кровь из разбитого рта пачкала Федору холеные бакенбарды.

— Двенадцать лет… верой-правдой… — всхлипывал он.

Поручик взвел курок.

— Говори! Убью!

— Не надо! — закричала Одинцова. — Ради бога!

Лакей зажмурился. Салон дрогнул от оглушительного хлопка, пуля высекла искры из стены, в нескольких вершках от головы лакея. Тот завизжал. Хрустнула подломившаяся ножка — Федор сполз на пол.

— Ваше благородие, здесь всюду броня! Отрикошетит! Опасно! — услышал Романов сквозь звон в ушах.

На выстрел вбежал Назимов с обоими конвоирами. Раз оставил камергера без присмотра, значит, уже понял — Штернберг ни при чем.

— Вот кто шпион, — кивнул Алексей на съежившегося у стены лакея. — Депеши на телеграф носит он. И утром тоже отнес. Наверняка отправил донесение. Пока мы тратили время на Сусалина, а потом на Штернберга, он сделал свое дело. Обвел вокруг пальца…

— Господин полковник! Вот как Бог свят! — закрестился Федор. — Ни в чем не повинен! Какое донесение?

— Это мы легко проверим. С первой же остановки свяжусь с Могилевым и выясню. Пяти минут не займет. — Назимов поднял лакея за плечи, прижал к стене. — Отвертеться не удастся. Может, лучше сразу правду сказать?

Что-то в Федоре изменилось. Он уже не трясся. Был очень бледен и всё косил глазами куда-то вбок, но больше не блеял, заговорил твердо.

— Какой смысл? — Вытер губы, сплюнул. — За такие дела все равно виселица. И вообще…

— Что «и вообще»? — шагнул вперед Романов, пытаясь понять, куда поглядывает предатель.

Полковник поднял руку: не вмешивайтесь, я сам.

— Как раз сейчас у тебя верный шанс спастись от петли, — сказал он. — Другого не будет. Выложишь всё начистоту — обещаю снисхождение.

Что-то не совсем понятное происходило с лакеем. С каждым мгновением он становился всё белее, а вместе с тем и тверже. Назимову криво улыбнулся:

— Снисхождение? За царя-то? Навряд ли.

На стенные часы он смотрит, вот куда, догадался Алексей.

— Предотвращение цареубийства может быть вознаграждено полным помилованием, — продолжал соблазнять Георгий Ардалионович.

Но Федор на него не смотрел, только на часы.

— Теперь уж ничего не сделаешь. Ихний состав первым идет. Не свяжетесь, не остановите. Крышка самодержцу всероссийскому. Меня повесят, это точно. А вас с поручиком под суд.

И хрипло засмеялся, сволочь.

У Алексея опять потемнело в глазах, что-то нервы стали ни к черту.

Кинулся к изменнику, схватил за горло.

— Мерзавец!

— Идите, Романов, погуляйте, — шепнул в ухо полковник. — Теперь нужен добрый следователь. Сейчас он мне всё скажет.

Тяжело дыша, Алексей вышел в коридор. Стал зажигать папиросу — сломал спичку.

Подошла Татьяна Олеговна. Строгим, не терпящим возражений тоном сказала:

— Зайдите ко мне. Я должна с вами поговорить.

Убрал он папиросу обратно в портсигар, вошел за ней в кукольное розовое купе.

— Алексей Парисович, вы вели себя чудовищно!

«Женщин на войну пускать нельзя, — думал Романов. — Только силу отнимают».

— Татьяна Олеговна, ведь он изменник, германский шпион…

— Шпионы тоже люди, — перебила фрейлина.

— Вы же монархистка. Он царя хочет убить!