– Генерал Горн, вы мой пленник!

Тогда он, как сонный, приподнял руку со шпагой, и полковнику Рену, чтобы взять у него шпагу, пришлось с силой разжать пальцы генерала, вцепившиеся в рукоять…

Не будь здесь фельдмаршала Огильви, давно бы Петр Алексеевич поскакал к войскам, – за три четверти часа они сделали то, к чему он готовился четыре года, что томило и заботило его, как незаживаемая язва… Но – черт с ним! – приходилось вести себя, как прилично государю, согласно европейскому обычаю. Петр Алексеевич важно сидел на белой лошади, – был в преображенском кафтане, в шарфе, в новой мохнатой треугольной шляпе с кокардой, правую руку с подзорной трубой упер в бок, – смотреть отсюда, с холма, было уже не на что, на лице выражал грозное величие… Дело было европейское: шутка ли – штурмом взять одну из неприступнейших крепостей в свете.

Подскакивали офицеры, – Петр Алексеевич кивком подбородка указывал на Огильви, – и рапортовали фельдмаршалу о ходе сражения… Занято столько-то улиц и площадей… Наши ломят стеной, враг повсюду в беспорядке отступает… Наконец из разбитых ворот Глориа выскочили и понеслись во весь лошадиный прыск три офицера… Огильви поднял палец и сказал:

– О! Хорошие вести, я догадываюсь…

Доскакавший первым казачий хорунжий с ходу слетел с седла и, задрав черную бороду к царю Петру, гаркнул:

– Комендант Нарвы генерал Горн отдал шпагу…

– Превосходно! – воскликнул Огильви и рукой в белой лосиной перчатке изящно указал Петру Алексеевичу: – Ваше величество, извольте проследовать, город ваш…

Петр стремительно вошел в сводчатую рыцарскую залу в замке… Он казался выше ростом, спина была вытянута, грудь шумно дышала… В руке – обнаженная шпага… Взглянул бешено на Александра Даниловича, – у него на железной кирасе были вмятины от пуль, узкое лицо осунулось, волосы потные, губы запеклись; взглянул на маленького Репнина, сладко улыбающегося глазами-щелками; взглянул на румяного, уже успевшего хватить чарку вина полковника Рена; взглянул на генерала Чамберса, довольного собой, как именинник.

– Я хочу знать, – крикнул им Петр Алексеевич, – почему в старом городе до сих пор не остановлено побоище? Почему в городе идет грабеж? – Он вытянул руку со шпагой. – Я ударил нашего солдата… Был пьян и волок девку… – Он швырнул шпагу на стол. – Господин бомбардир поручик Меньшиков, тебя назначаю губернатором города… Времени даю час – остановить кровопролитие и грабеж… Ответишь не спиной, головой…

Меньшиков побледнел и тотчас вышел, волоча порванный плащ. Аникита Репнин мягким голосом сказал:

– Неприятель-то пардон весьма поздно закричал, того для наших солдат унять трудно, так рассердились – беда… Посланные мной офицеры их за волосы хватают, растаскивают… А грабят в городе свои жители…

– Хватать и вешать для страха!

Петр Алексеевич сел у стола, но тотчас поднялся. Вошел Огильви, за ним двое солдат с офицерами вели генерала Горна. Стало тихо, только медленно звякали звездчатки на шпорах Горна. Он подошел к царю Петру, поднял голову, глядя мимо мутными глазами, и губы его искривились усмешкой… Все видели, как сорвалась со стола, с красного сукна, сжалась в кулак рука Петра (Огильви испуганно шагнул к нему), как отвращением передернулись его плечи, он молчал столь долго, что все устали не дышать…

– Не будет тебе чести от меня, – негромко проговорил Петр. – Глупец! Старый волк! Упрямец хищный… – И метнул взор на полковника Рена. – Отведи его в тюрьму, пешим, через весь город, дабы увидел печальное дело рук своих…

1929–1944