Цены на юридические услуги, как говорили русские американцы, «варьировались». То есть, «price vary». В зависимости от сложности принимаемого в разработку «кейса», а также образованности/опыта/здравого смысла/наличия мозгов и, самое главное, толщины кошелька клиента.

Некоторые работы (например, жалоба по инстанциям на все ту же больничку), написанная «с нуля» и напечатанная на машинке, стоила где-то пару блоков почтовых марок или 15 макрелей.

Обычная машинопись по тексту заказчика – 2 «рыбы» за страничку готового текста.

Вполне разумно и более-менее доступно.

Сумасшествие начиналось при подготовке апелляций. Самых, без преувеличения, важных документов в жизни заключенных. От их качества зависела наша свобода. И, соответственно – все остальное: моральный дух, здоровье, благополучие, семья, друзья. Поэтому компенсация за адвокатские труды повышенной сложности исчислялась сотнями или даже тысячами настоящих долларов, переводимых на расчетный счет тюремного стряпчего или его доверенного лица на свободе.

Соискатели сокращения срока легко велись на раскатистую клюкву, которую им изящно вешали на уши (вместе с макаронными изделиями) наши местные защитники. Все по-взрослому! По-уличному. Гонорар – в первую очередь, а после этого – хоть трава не расти. Или потоп, кому что нравится.

Однако иногда случались чудеса чудные.

В основном, после выхода в свет какого-нибудь знакового решения Верховного суда на ту или иную кассационную жалобу заключенного.

В таких наиредчайших случаях производство петиций о пересмотре наказания переходило на промышленные рельсы. Особенно в случае ретроактивности нового подзаконного акта.

Автоматически сроки не понижались, зэки должны были подавать ходатайства в суд. Причем, в течение строгого определенного времени. Обычно на все про все власти открывали шестимесячное окно. А там, кто не успел, тот опоздал.

Гуляй, Вася! Вернее – гуляй, Джон!

При проигрыше апелляции на угрозы и причитания подзащитных форт-фиксовские «юристы» особого внимания не обращали. Все, мол, под Богом ходим, никто ничего не гарантировал изначально: «My bad, brother![733]»

За свою подмоченную репутацию или потерю клиентов «лоера» особенно не волновались. «Круговорот з/к в природе» не прекращался не на минуту.

На самый крайний случай большинство защитников имели «крышу» в лице местных криминальных авторитетов, с которыми делились своими адвокатскими доходами.

Если что, бандюги наезжали на недовольных клиентов и те сразу успокаивались.

Ничто человеческое нам чуждо не было.

И это радовало.

Я пишу это послесловие 30 января 2016 года, почти через семь лет после того, как я попрощался с тюрьмой Форт Фикс. Сижу без рубашки, на улице – плюс 32, вокруг меня – взрыв тропической фауны, вдалеке виден вулкан Аренал. Центральная Америка, Коста-Рика, городок с символическим названием Фортуна…

Если бы мне там, за решеткой, сказали, что такое возможно, я бы рассмеялся или в крайнем случае – скептически ухмыльнулся. Конечно же, я понимал, что рано или поздно я выйду на свободу, но по поводу моего послетюремного будущего планов не было абсолютно, все казалось невозможным или неосуществимым, денег не осталось ни цента в самом прямом смысле этого слова. А уж мечтать о зарубежных поездках по делам или на отдых я просто не мог.

Однако «глаза страшатся, а руки делают». Я малюсенькими-малюсенькими испуганными и одновременно восхищенными шажками начал движение вперед, стараясь не вспоминать о четырех с лишним годах, проведенных на нарах с дядей Сэмом.

К редактированию своих тюремных записок я не мог подойти четыре года после освобождения – меня просто начинало потрясывать. Иногда достаточно сильно, как и смотрящий на меня костариканский вулкан.

Сейчас вы дочитали мой тюремный роман. Наверное, вы остались в легком недоумении – книга показалась незаконченной, требовалось продолжение или по крайней мере – окончание. И вы совршенно правы, ибо две последние главы, которые я писал в карцере, у меня конфисковали до того, как я успел переслать их на волю. Давайте просто вспомним повесть «Мальчик Мотл» великого Шолом-Алейхема, которая тоже осталась незаконченной, или сожженный второй том «Мертвых душ» Гоголя.

Сравнивая себя с классиком литературы, я немного успокаивался, что мой «титанический» труд так и остался без окончания. Дописывать после Форта-Фикс я не мог, не хотел, и у меня на это уже просто не было времени – мне нужно было тупо зарабатывать себе на жизнь и в очередной раз все начинать с нуля.

Но все-таки я вам расскажу, о чем были те последние главы.

Одна из них рассказывала о тюремном бунте, вызванном приходом нового коменданта и совершенно неоправданным ужесточением режима. В тот месяц мы просидели под замком почти три недели, людей переводили в другие тюрьмы, в Форте Фикс хозяйничал спецназ, а карцер был переполнен.

Вторая исчезнувшая глава посвящалась как раз тому самому карцеру, куда меня периодически отправляли на перевоспитание за написание только что прочтенной вами книги. Я никогда не забуду это страшное помещение, где даже в душ тебя водили в наручниках, еду подавали через «кормушку», выпускали на прогулку на 45 минут раз в неделю и где я иногда спал на полу рядом с унитазом, поскольку в двухместном каменном мешке иногда оказывалось по четыре человека.

Так что считайте, что вы знаете, чем на самом деле завершилась моя книга. Хотя бы условно…

… В последние месяцы перед выходом на свободу время для меня остановилось. Я не зачеркивал дни в календаре, как это делали многие другие зэки, или не пытался сбросить накопившийся за время отсидки вес. На самом деле, я был в лучшей физической форме как до, так и после тюрьмы.

Я жутко стрессовал, ибо не понимал, на какие деньги я буду жить и чем буду заниматься. То клеймо, которое я получил от американского правосудия, закрывало для меня практически все двери.

Пятого марта 2009 года я вышел за ворота своего узилища. Меня встречала Галя, которая и привезла меня туда четыре года назад. Было холодно, на солнце блестел припозднившийся снег. Прямо рядом с ее машиной и прикрываясь непонятно чем, я с неописуемым волнением натянул на себя новые трусы «Кельвин Клайн», которые мне так и не удалось пронести на себе в тюрьму. Напрочь забытые джинсы, свитер, яркая куртка – я не мог поверить, что я – это я.

Мы ехали в «half-way house» – общежитие тюремного типа, куда отправляли еще на несколько месяцев всех федеральных заключенных. Мы могли выходить только на работу и обратно, нас также проверяли несколько раз в сутки, мы спали на тех же двухярусных кроватях и слушали обязательные лекции на умные послетюремные темы.