ряд документов. Перечень в деле включает ордер на арест, ордер на обыск, протокол обыска, анкету арестованного, несколько протоколов допроса и обвинительное заключение по делу. На составление этих документов ушло несколько месяцев, причем материал следствия собирался по предопределенной схеме. Доказательствами вины Кашкина были его автобиографии, показания свидетелей и в первую очередь «собственноручные признания». Следствие изобличало Кашкина в том, что он находился в связи с И. Т. Смилгой. В 1934 году Кашкин «был поставлен в известность о существовании в Москве троцкистско-зиновьевского центра» и направлен в Томск для руководства местным ответвлением этого подполья[1245].

Побывав на допросах у чекистов, Кашкин все вспомнил и все понял. На допросе от 6 октября 1936 года он признал, что на самом деле был оппозиционером – и еще как был! Вот как все началось: работая в 1928 году в Минусинске заведующим орготделом окружкома ВКП(б), Кашкин устроил Смилгу в плановую комиссию исполкома и попал под его влияние. «Смилга <…> часами просиживал у меня в кабинете, вел со мной откровенные троцкистские беседы»[1246]. На учебу в Сибирский технологический институт Кашкин приехал в 1929 году «уже убежденным троцкистом», писал допрашиваемый под диктовку следователя. Все, кто окружали Кашкина в Томском горкоме, в большинстве своем нераскаявшиеся оппозиционеры-двурушники, умели хранить оппозиционную тайну. «Своим пребыванием на свободе я обязан арестованным товарищам, которые не выдали меня как троцкиста». Работая в 1933 году управляющим геолого-разведывательным трестом в Ташкенте, Кашкин возобновил знакомство со Смилгой, в то время председателем Среднеазиатского госплана. Как известно из показаний Финашина, летом 1934 года между хозяйственниками зашел разговор о необходимости физического устранения Сталина: «Рука троцкистов не дрогнет, ибо иного выхода у нас нет», – цитировались в протоколе слова Смилги[1247]. Перед выездом Кашкина в Западную Сибирь в сентябре 1934 года Смилга назначил ему явку к Муралову: «Новосибирск, Октябрьская ул. № 52». Дал он и пароль: «Привет от Нарымского»[1248].

Сам Смилга был один из немногих, кто не сломался на следствии. На допросе 3 сентября 1936 года ему приписывали следующие тезисы: «Все расчеты на кризис рухнули. Им – ЦК ВКП(б) – удастся успешно завершить первую пятилетку. Создана такая индустриальная база, при которой временные качки в деревне будут очевидно быстро изжиты. Дело идет к тому, что сталинская линия в экономической политике побеждает. Массы увлечены строительством и с каждым днем, казавшаяся нам ранее близость прихода к руководству – отдаляется». Смилга готов был признать: «На основе моего понимания смысла и характера происходящих в стране событий и процессов я не считаю общественно-политический строй СССР социалистическим. Поэтому я стою на позициях, враждебных линии ВКП(б) и советского правительства». Но слова, приписанные ему, что «надо так вести работу на Кузбассе, чтобы план был сорван» или что «террор единственный путь борьбы с руководством ВКП(б)», он упорно называл «клеветой» и «ложью»[1249].

Нам неизвестно, знал ли новосибирский следователь, что говорил или не говорил Смилга в Москве, но он записал в протокол допроса, что по явке, полученной от «врага народа троцкиста Смилги», Кашкин связался в конце 1934 года с «руководителем Сибирского троцкистского террористического центра Мураловым». Тогда же Кашкин получил от последнего задание об организации в Томске террористической группы. Итак, Муралов руководил не только вредительством, но и терроризмом. Тут следователь вплел в канву дела Г. Р. Николаева. Оказывается, что, выехав на место назначения в Томск, Кашкин в ноябре 1934 года восстановил организационную связь с Григорием Рафаиловичем, товарищем по оппозиции в Томском технологическом институте, подробно информируя его о том, что по установке Сибирского контрреволюционного троцкистского центра ему, Кашкину, и Николаеву предложено организовать убийство секретаря Запсибкрайкома ВКП(б). На устроенном по инструкции Кашкина в начале января 1935 года «нелегальном сборище» Николаев обсуждал «подготовку и свершение террористического акта над т. Эйхе»[1250]. С легкой руки Успенского и Попова Николаев превратился из бывшего оппозиционера в нынешнего отъявленного врага. На основании следственных материалов трудно отделить Николаева от Кашкина – этим совершенно разным людям приписывали идейное и организационное единение, но мы отслеживаем жизнь Николаева с 1926 года и должны сказать, что знаем о последнем этапе его жизни на основании тех источников, что у нас есть.

В ночь на 14 августа 1936 года Николаев был арестован в Барнауле. Справку на арест подписал младший лейтенант госбезопасности Борис Иосифович Сойфер, ответственный за расследование производственного саботажа, а утвердил ее майор госбезопасности И. А. Жабрев, что говорит о важности этого дела.

В то время как анализ протоколов «опросов» студентов-оппозиционеров в предыдущей главе позволил создать своего рода коллективную биографию, теперь эти же персонажи превращаются в набор протокольных штампов. Голос подследственных звучит в протоколах очень слабо: не Николаев, а «Николаев», не живой человек, а вымышленный ходульный образ из протокола допроса. Зачастую о допрашивавших можно сказать значительно больше. Но и в этом случае редко когда имеется достаточно богатый материал, чтобы полностью оживить человека. Однако анализ биографий и автобиографий следователей позволяет в какой-то степени создать коллективный портрет западносибирского чекиста.

Бросаются в глаза очевидные биографические параллели между чекистом и подследственным. Во-первых, речь идет о почти ровесниках. Как правило, оперативники были чуть моложе, но не более чем на 2–3 года. Во-вторых, оказавшись за столом по разные стороны, те и другие имели достаточно сходный политический опыт. Те и другие примкнули к революции в подростковом возрасте, те и другие отличились в вооруженной борьбе с контрреволюцией, которая в Сибири имела особенно ожесточенную форму, те и другие таили какие-то изъяны биографии: у одного отец был кулаком, у другого дядя лишался избирательных прав, третий превысил в прошлом свои полномочия и был наказан. Все были коммунистами – подследственные до недавнего времени, а следователи и ныне. До какой степени стороны разделяли один и тот же этос и правила поведения, станет понятно из дальнейшего анализа.

Прежде всего важно понять, кто становился чекистом и каким жизненным опытом он обладал. Борис Иосифович Сойфер, еврей, родился в городе Бердичеве Житомирской области Украинской ССР. В Гражданскую войну он работал мальчиком у кустаря-пекаря, в начале 1920‑х зарабатывал на хлеб смазчиком в частной мастерской маслобойки города Бершадь. В армии с сентября 1928 по январь 1930 года Сойфер был помощником комвзвода 3‑го Кавказского стрелкового полка в Сухуми. После демобилизации будущий чекист, уже с партийным билетом в руках, записался студентом Химического института в Томске, но вскоре забросил учебу и занял пост уполномоченного в Томском оперсекторе ОГПУ. Начался новый жизненный этап: в 1932–1933 годах Сойфер – слушатель Центральной школы ОГПУ, а с февраля 1936 года – начальник