Тот презрительно глянул на мятые, захватанные купюры и заорал:

— Ты что это! Соображаешь, что делаешь? Взятку даёшь, госслужащего в коррупцию втягиваешь, преступное деяние! Хочешь, чтобы я из-за пары грязных бумажек поступился принципами? Не дождёшься! — Он топнул ногой и торжественно, будто судья, изрёк: — Чтобы до темноты выкопал! Иначе церемониться не будем!

И задрав нос, удалился. Как появился, будто с неба свалился, так и исчез, словно в дверь в земле зашёл. Сгорбившись, будто от тяжести новой беды, Цзиньтун сидел возле свежей могилки и тихо плакал, обхватив голову руками: «Эх, господин хороший! Народ привык почитать властями всех, кто из казны зарплату получает и ест казённый хлеб. Пролетело вот несколько десятков лет как один день — и что, жить под вами легче стало? Ну сожги я матушку, что, разве пепел не нужно закапывать? А здесь и от города далеко, и земля не пахотная… Закопаешь мёртвого, разве через несколько лет он с землёй не смешается? Вот ты заставляешь выкапывать тело, а дальше как? Я один как перст, на себе не унести, везти не на чем, платить за кремацию нечем, да ещё и урну покупать надо. Чтобы собрать земляков на помощь, и то все ноги исходил. Неужто не знаешь, мил человек, что нынче не то что прежде, без денег никто ничего не делает, не как раньше поступали, по-братски. Дядюшка Кособокий Чжан денег не взял, да и могильщики ничего требовать не стали, а ведь тело принести тоже денег стоит. Денег не взяли, а как мне стольким людям признательность свою выказать? Эх, начальник, поставил бы ты себя на моё место…» — И так он всё причитал и причитал, будто суровый представитель власти ещё стоял над ним.

По узкой грунтовой дороге, подпрыгивая и поднимая шлейф пыли, приближался серебристо-серый японский джип. Цзиньтун перепугался, решив, что это уже за ним. Но по мере приближения дорогущего стального чудовища, наоборот, успокоился. «Пятнадцать лет в лагере отсидел, отсижу ещё сколько понадобится, подумаешь. Там есть кому и на работу поднять, и накормить, вкалывай знай как следует, и всё в порядке. Для таких, как я, там, можно сказать, рай. А самое главное — арестовав меня, они и за десять тысяч юаней вряд ли найдут того, кто захочет раскапывать могилу. Так что, может, и не потревожат матушку, и этот кусочек земли дунбэйского Гаоми останется за ней, наконец-то она обретёт покой. Я за всю жизнь столько бед матушке принёс, так что если в конце концов смогу обеспечить ей покой, даже за счёт своей свободы, это стоит того. То бишь мне, такому непочтительному сыну, хоть раз удастся исполнить сыновний долг и оправдать надежды, что на меня возлагали, — до сей поры тщетно». При этой мысли он буквально опьянел от счастья. Вытер слёзы, встал, морщины на лице разгладились, плечи расправились, будто скинул тяжкое бремя. Он вытянул руки перед грудью и стал ждать холодного прикосновения наручников. Но к его полному разочарованию джип, пружиня, промчался мимо, ослепив блеском покрытых амальгамой стёкол, из-за которых внутри ничего не видать. Через сотню метров от могилы он остановился. С обеих сторон открылись дверцы, и из машины вышли трое: крупный мужчина в свободном бело-голубом охотничьем костюме; ещё один — поджарый, с двумя двустволками на руке, на локте — мобильный телефон в футляре. Когда-то у Цзиньтуна тоже висел такой — золотое времечко было в центре «Дунфан». С ними женщина в тёмно-красной юбке. Издалека не разобрать, но судя по сияющей, как фарфор, коже, недурна собой.

Троица неспешно двинулась по сырой тропинке к болотам. Женщина громко щебетала, иногда заливисто смеялась. Здоровяк то и дело откашливался, низко и звучно. Худой почтительно следовал за парочкой, сразу видно — секретарь. Здоровяк вдруг протянул руку назад, и секретарь быстро передал ему ружьё. Здоровяк схватил его и, почти не целясь, выстрелил дуплетом. Звук был звонкий, как капель, и оглушающе громкий. С болот, хлопая крыльями, поднялась в небо стая лебедей.

Две птицы упали, сражённые выстрелами: одна, уже мёртвая, плавала на мелководье, другая билась в зарослях травы, вздымая крыльями воду и грязь. Шея её, окрашенная кровью, изгибалась и покачивалась, как танцующая пёстрая змейка.

— Попал! Попал! — захлопала в ладоши женщина. — Вы просто чудо-стрелок, вице-мэр Ма!

Она сутулилась, и Цзиньтун понял, что женщина далеко не молода, хоть и старается выглядеть обольстительной. Было противно смотреть, как она хлопает в ладоши и подпрыгивает, изображая наивную школьницу. Да и этому типу тоже ничего не поможет: уж помирать пора, а всё плейбоя из себя корчит. Будто назло Цзиньтуну, женщина вытянула оголённые белые руки и обняла вице-мэра за толстую, короткую шею. Потом подпрыгнула и чмокнула в лоб, будто клюнула. Секретарь скинул обувь, закатал штанины и побрёл по мелководью за лебедями. Подбирая умирающую птицу, он чуть не провалился в яму и так напугал вице-мэра, что тот аж ножкой топнул:

— Сяо Хэ, осторожнее!

Секретарь положил обоих лебедей на траву. Женщина наклонилась и стала теребить указательным пальцем птичьи перья.

— У них ещё и вши есть! — испуганно ойкнула она.

Охотники двинулись дальше и прошли мимо Цзиньтуна. В поисках дичи вице-мэр и секретарь смотрели лишь на болота и не обратили внимания на человека у свежей могилы. Дамочка в красном, наоборот, глянула на него пару раз с нескрываемым интересом. От неё исходил густой аромат дорогих духов, но Цзиньтун различил и еле слышную струйку лисьей вони. Фигура — да, неплохая: высокая, стройные ноги, тонкая шея, но грудь уже обвисла, хоть и с единороговскими подкладками. Искусственное оно искусственное и есть, глаз знатока не обманешь. Когда она махала руками, Цзиньтун заметил под мышками огненно-рыжую поросль. Вот она откуда, лисья вонь.

Они уже ушли, и было понятно, что приехали они вовсе не за ним, но какое-то чувство не отпускало его — то ли тревога, то ли счастья. Эти охотники и птицы пробудили воспоминания, связанные с Пичугой Ханем. «Какой удивительный дар был у Пичуги! Ведь это надо — понимать язык птиц! Иначе как бы он прожил пятнадцать лет в диких горах и лесах? Наверняка говорил с птицами, рассказывал японским птахам, как тоскует о родных краях, а может, многие летали за море, в Гаоми, и приносили весточки от Пичуга, да только мы не понимали, о чём они щебечут». Бах! Бах! Опять выстрел дуплетом. Сняли утку. Заряд дроби изрешетил бедолагу, когда она взлетела всего на метр. По болоту разметались зеленоватые перья, и она камнем рухнула в воду. Секретарь отбросил туфли, которые держал в руке, закатал штанины и снова собрался за птицей.

— Брось, Сяо Хэ, не надо, — сказал вице-мэр. — Подумаешь, мелочь, не стоит того.

— Нет, — надула губки дама в красном. — Хочу изумрудные пёрышки с неё.

— Не извольте беспокоиться, — угодливо склонился перед ней Сяо Хэ, — принесу.

Он смело ступил в болотную жижу и, пыхтя, двинулся вперёд. Ил доходил до колен, и брёл он с трудом. Рядом с мёртвой уткой было глубже, он уже провалился чуть ли не по пояс.

— Сяо Хэ, назад! — закричал вице-мэр, но было поздно. Из ила с хлюпаньем вылетел пахнущий серой пузырь, и казалось, не парень ухнул вниз, а ил поднялся. Откинув голову назад, секретарь что-то крикнул. Что именно, Цзиньтун не разобрал, но бледное лицо парня и выражение ужаса на этом лице прочно отпечатались в его сознании.