Бедняжка слишком устала, чуть только начала тянуть нить и вертеть веретеном, как крепкий сон сомкнул ее веки. Веретено тихо покатилось на пол, прялка пошатнулась и уперлась в печь, а сирота уснула сном невинного, изнуренного трудом дитяти, только когда ясный день проглянул сквозь узкие окна, она вскочила, встрепенулась и, ожив снова, с ужасом вспомнила свое сиротство.

Маруся вышла на порог избы. Долго любовалась она прекрасной, свежей, улыбающейся природой, и грусть на время отхлынула от сердца, но взор ее невольно перешел на кладбище и остановился на свежей могиле матери, дверь избы, как была, так и осталась открытой. Маша тихо пошла на кладбище и, прижавшись к холодной насыпи, разливалась-плакала.

Между тем на дороге, ведшей к кладбищу, показался дюжий старик. Несмотря на свою слепоту, он смело и быстро подвигался вперед. Палка указывала ему дорогу, и он ступал так твердо, с такою уверенностью, что, казалось, будто слепец видит сквозь бельма.

Поравнявшись с кладбищем, он вдруг остановился и начал прислушиваться. Слух у него, как у всех слепых, был удивительно тонок, и плач девушки не мог не обратить на себя его внимания. Старик тотчас же догадался, кто плачет, почти с гневом пожал плечами и двинулся к кладбищу. Эта местность ему была знакома, как и все закоулки селения. По гнилому мостику он пробрался к калитке и, пробираясь между могилами, подошел к девушке. Маша тогда только узнала об его приходе, когда услышала его хриплый голос.

— Полно плакать, да тревожить мертвых, вечный им покой и царство небесное, а нам, грешным, пора за работу. Ну, вставай, пойдем отсюда.

— Куда? Куда? — не узнавая Ратая, с беспокойством спросила девушка.

— Куда же, как не к нам, твоя мать перед смертью просила.

— А! Это дедушка Ратай! Да я, дедушка, еще вчера сказала твоей жене, что не пойду к вам, я ни за что не брошу своей избушки.

— Что ты, с ума спятила?

— Пусть так, а я все-таки не пойду.

— Так ты все и будешь сидеть на могиле и плакать?

— Ах нет, дедушка, я знаю, что нужно работать, я буду прясть, а слезы приберегу на воскресенье.

Ратай разинул рот от удивления, он предполагал встретить дитя, а услышал вовсе не детский голос. Старичок не знал, что говорить.

— Ну, так проводи меня в хату, — оказал он, помолчав. — Никогда я в ней не был, надо посмотреть…

Хотя Ратай ничего не видел, однако же, выражался так по привычке и погрешал немного, он с величайшим искусством пользовался своим чутким осязанием и часто узнавал более, чем люди, пользующиеся здоровым зрением. Ратай и Маруся вместе вошли в избенку. Старик ощупал дверь, печь, скамью, зашел в клеть, обшарил все углы и, запыхавшись, уселся на скамье.

— Ну, как тут жить? — произнес он себе под нос. — Избенка хуже любой конуры.

Девушка услышала слова старика.

— Ой, жили мы, дедушка, никакой крайности не было, с голоду не перемерли. А уж коли вдвоем кое-как жилось, так одной отчего же не прожить? Мне немного нужно!

— Что же ты думаешь делать? — произнес Ратай.

— Стану работать, как работала с матерью. Бывало, пойдет покойница на село — ей и дадут пряжу, мы вместе сидим и прядем, а как кончим, так за работу дадут где хлеба, где крупы, сала, а иногда и кусок полотна. Я, дедушка, пряду не хуже других. Ежели нитка потолще, так в день напряду моток… Мать сама учила, а она пряла лучше всех в селе…

— Красно ты баешь!.. Да к нам-то отчего не хочешь идти? Ну, скажи, отчего? Уж не боишься ли ты Солодухи? Вот, попробуй она только обидеть тебя — так ей кожу вздую, что ручки твои целовать станет.

— Да я никого не боюсь, — перебила девушка.

— Так что же мешает тебе жить у нас?

Маруся колебалась, слезы навернулись у нее на глазах.

— Дедушка, неужто ты не понимаешь меня? Может быть, это и глупо, и смешно, а… таиться пред тобой нечего… избенку ни за что не брошу, не могу. Ты слышал, дедушка, как трудился над ней тятенька, а сколько мы с матушкой перенесли тут горя!.. Я здесь родилась, она умерла… Эх, нет, не пойду, не могу расстаться с избою, до смерти тут доживу.

— Ну, делай, что хочешь, — с волнением произнес нищий. — Бог с тобой, только помни, коли придется плохо, приходи к нам, на печи в избе Солодухи всегда найдется для тебя место, а в моей суме кусок хлеба. Только не горюй, не убивайся попусту. Сохрани тебя Бог. Туда, на могилу тебе что ходить… плачем ни себе, ни матери не поможешь… ты, дитя, не знаешь еще, что значат слезы да горе!.. Молись в избе, Бог и там услышит твою молитву… Пряди, будь в своей избе хозяйкой… Да мне все сдается, что это ненадолго, трудненько, трудненько, моя рыбочка, жить так-то, одной-одинехонькой. Вот я, чего бы не отдал, чтоб хоть раз увидеть человека…

Говоря это, дед поднялся с места, снял суму с плеч и высыпал на скамью весь запас хлеба, собранный на последней ярмарке.

— Вот тебе на обзаведение, — сказал он угрюмо, — по руке и милостыня, будь здорова, голубушка!.. Помоги ей, Господи! — проворчал старик, подходя к двери.

Ратай вышел, в проводнике он теперь не нуждался: смело перешагнул через порог, даже не задев головой косяка, и двинулся вперед ровным, верным шагом.

"Все они такие упрямые, — ворчал Ратай, направляясь к селению, — дитя от земли не видать, сирота, а поди ты! Судит, рядит не хуже нас старых! Родилась уж такая. Все они такие. Мотруна с горя покончилась, а все-таки пошла за цыгана, даром что старый проклинал… Вот и эта такая же будет!.."

Старик вдруг остановился.

— А что! — воскликнул он почти вслух. — Не сходить ли к Максиму и Филиппу? Авось, что-нибудь и будет. Собаками не затравят. Попробую.

По дороге к избе Максима лежала корчма, которой Ратай не мог миновать, и в этот раз, несмотря на важные соображения, занимавшие его, он завернул в корчму, вынул последних два гроша, выпил косушку, после этого он смелее и решительнее двинулся к Лепюкам.

В избе было и душно, и тесно, но братья все еще жили вместе, потому что у пана пустопорожних мест не было и прибавить земли не было возможности.

Плохо шли дела Максима и Филиппа, послал Господь детей и вместе несколько неурожайных годов, жены ссорились у печки, дрались в хлевах, ругались на дворе, а приходилось идти на барщину, так высылали друг друга, дело