Так было у всех, к такому на берегах Теплых морей привыкли все. Раба насиловали – раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое, слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их. Высокую стоимость. Низкое качество. Дальний днепровский хлеб, на котором наживались купцы, обходился дешевле имперского.

Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами, вознесенными над своими. Способность выбирать самых беспощадных считалась более ценным даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.

Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь. Для них было свое название: аллигаты – закованные.

Аллигаты расковались, эргастулы опустели, а в Топере не было ни власти, ни гарнизона.

Оружия не было. Но не только для убийства, даже для битвы достаточно камня, палки, кулака и пальцев, которые хотят вцепиться в горло. Рабы обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.

Испуганные рабовладельцы метнулись к воротам. Россичи погнали их прочь. Ромеи мешали телегам.

И лишь когда имущество жителей Топера покинуло стены, нескольким сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота. За городом их ожидало зрелище.

Большой костер горел прозрачным в лучах солнца пламенем. На земле лежал связанный человек. Несколько конных варваров наблюдали, а главный коластес-палач Топера обратился к соподданным с коротенькой речью:

– Я вынужден казнить смертью благородного комеса Асбада, бывшего начальником фракийской конницы. Я действую под угрозой убийства от варваров. Будучи пленен ими, комес пытался зарезать кого-то. Что было, конечно, неразумно…

Пустой, несущественной казалась жителям Топера быстрая казнь комеса в сравнении с уже постигшим их бедствием, в сравнении с тем, что их ожидало от злой воли Судьбы.

Имперские армии, захватывая города, умели высасывать сочный плод. Рабы меняли хозяев. Хозяева тоже попадали в рабы. Кого-то убивали, насиловали. Во всем, однако же, сохранялся некий порядок. Появлялся новый начальник города, осуществлялась власть. Славяне же, взяв попавшееся под руку, бросили город на произвол рабов.

И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне или еще кто-то, посланные в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.

Всадники, телеги, телеги, телеги. Всадники, телеги… Телеги, стада. Всадники. И еще телеги. И опять всадники. Это Левиафан. Это зверь из Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит, поднимая пыль до неба.

Найдя спасение на верху самой высокой башни Топера, в северо-восточном углу стены, солдат, единственный, случайно уцелевший, глядел вдаль. Родопский горец, обладатель от роду острого зрения, он как будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же… Пеший без труда опережает упряжных быков.

Некому было размышлять о варварах. Пятнадцать, или двадцать тысяч, или тридцать тысяч рабов напали на двадцать, двадцать пять или тридцать тысяч свободных, на их жен, детей, на надсмотрщиков, на всех, не отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.

Пока варвары еще распоряжались в Топере, рабы нападали исподтишка, без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят победители, заметив буйство раба. Рабство – везде. Против раба ополчается вселенная.

Раб. Жизнь – существование без цели. Темнота мысли, омертвление чувств.

Получить или не получить пищу, лишний кусок, лишний глоток. Быть битым сегодня или завтра. Почему?

Каждый день, всегда, всегда тащить ноги на работу, на ненужную работу. Зачем?

Ничего своего: ни миски, ни ложки даже. Ни женщины, ни детей, ни котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.

Особое племя, особый вид живых существ, лишенных всего, что имеет человек, и всего, чем пользуется зверь.

Раздавленные, отупелые, ничтожные. Будь иначе – рабы давно взорвали бы империю.

Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних проданных за недоимки. Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие, сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.

Утверждая в подданных стремление к защите Топера – для облегчения сбора осадного налога, – префект Акинфий заранее обвинил варваров в мучительском истреблении подданных империи. Светлейший не выдумывал – он перечислил казни, которым подвергались рабы.

В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам – месть слепа – получаемое ранее. Применили и нечто другое, о чем следует умолчать. Не приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.

Оставив Топер тлению, рабы покинули город.

Славяне пустились вдогонку россичей, людей своего языка. К ним пристали персы, армяне, сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки, германцы – те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще не совсем погасла живая душа.

Эти многого не попросят у победителей. Кое-как, в тени свободных славян, выбраться из империи. Надежда, во имя которой надо выжать все из тела, истощенного рабством.

Большая часть рабов просто разбрелась. Ушли куда-то, шагая, пока можно. Люди с вытравленной волей, они не знали даже, где находятся. Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.

Иные умерли от истощения, другие были убиты, как беглые собаки, ромеями, возвращавшимися с гор.

Многие, изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять надеть цепь.

Пусть будет прошедшее – прошлым. Аминь!

Ты видишь? На небе, в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже сделались видными зубчатые вершины елей. Солнце озаряет поляны, ягоды на зеленых венчиках. Неужели желание не сожмет твое сердце? А помнишь ли ты желтые дюны, где ты, юноша Лютобор, побратался с пленником и, взяв его имя, сделался Индульфом?

Да, но воспоминания бесцветны: бледные тени, пена и легкий след волны на песке. Настоящее, приливая ли, отступая ли в дни бездействия, размыло былое. Душа устает.

Индульф привык помнить солнце Италии костром в черном небе. И его воспоминания были темны, как в сумерках. Но помнил он много и ясно. Вот разрушенный Рим, отвратительный, как опаленная шкура жертвенного животного.

Могила. Бессмысленное скопление домов, дворцов, площадей; толпы изуродованных и безразличных к своим ранам статуй. Все отталкивало сухой пустотой, будто раскрытое кладбище черепов и костей вымерших животных.