работу награжден Коллегией ОГПУ-Москва револьвером «маузер» с надписью «за беспощадную борьбу с контрреволюцией» (1930 г.). Работая в Колпашевском районе ЗСК в секторе ОГПУ, был в 1931 г. награжден револьвером [системы] Коровина с надписью «за преданность делу пролетарской революции». <…> Кроме того, я награждался, работая уже в Барнауле в секторе ОГПУ в 1933–[19]34 гг. – окладом зарплаты приказом ПП ОГПУ ЗСК, часами и грамотой от городских организаций, портсигаром от Болотнинского РИК-а (1931 г.).

За что все эти почести?

В процессе моей работы были вскрыты и лично мной ликвидированы десятки контрреволюционных групп. Приведу наиболее характерные из них:

1. Повстанческая контрреволюционная организация Зыряновского р-на (1930), где из 203 человек арестованных расстреляли 199 человек.

2. Дело б/[ывших] фабрикантов и членов «союза русского народа» гор. Томска, где по 2‑м делам из 60 человек арестованных было расстреляно 59 человек.

3. Дело контрреволюционной вредительской группы на Барнаульском меланжевом комбинате, где 10 человек были приговорены от 10 до 5 лет изоляции и 3 чел. расстреляны.

4. Последние дела, проведенные в 1935 г., – контрреволюционная группа в Пединституте г. Барнаула, тоже в сельско-хозяйственном техникуме, по которым 10 чел. привлечены и осужденные на разные сроки.

Ликвидированы и решением Особого Совещания осуждены участники контрреволюционной троцкистской группы, возглавляемой Бийской политссылкой троцкистов (5 человек), провел следствия по делам Барнаульской контрреволюционной организации троцкистов: Рабинович, Горлова, Шейнер и пр.[1257]

До этого момента разговор шел о партийном мире: в партии ключевой характеристикой считалась сознательность. Одни партийцы были более сознательны, другие – менее, одни прозревали и отрешались от сомнений, другие, наоборот, ударялись в инакомыслие. Мир ОГПУ – НКВД был бинарным, при этом проще и суровей. Сибирские чекисты любили слово «гад» – ругательство, которое пришло в чекистскую среду из лексики партизан и красноармейцев. Но это был жаргон, а вот термин «враг народа» использовался официально. Формулировки в партийных характеристиках новосибирских чекистов 1939 года ставили в заслугу бескомпромиссность: «К врагам народа беспощаден» или «Принимал активное участие в разгроме контрреволюционного правотроцкистского подполья»[1258].

В некотором смысле охранные органы никогда не выходили из дихотомий Гражданской войны. Люди делились на революционеров и контрреволюционеров. Конечно, не всех политических врагов органы уничтожали – кого-то только поражали в правах, кого-то отправляли в лагерь на «переформировку». Но расстрел всегда предусматривался и одобрялся. «О моей преданности соввласти и ВКП(б) свидетельствуют факты и тех десятков расстрелянных мной контрреволюционных бывших офицеров, которых я лично расстрелял во время моей службы в ОГПУ – НКВД», – писал Толмачев и просил о возможности «еще лучше работать по борьбе с контрреволюцией». Просьбу Толмачева удовлетворили: в 1936 году он был оперативником секретно-политического отдела НКВД Западно-Сибирского края.

Чекисты ставили себе в заслугу участие в расстрелах. Поворот 1936 года заключался в ином: чекисты принялись за уничтожение партийных кадров или тех, кто только недавно получил партбилет. Рубеж между чистой партией и загрязненным обществом был преодолен.

Каждый этаж советской номенклатуры задействовал структуру, отвечающую его базовым ценностям: как коммунистическая мифопоэтика создала товарищей братства избранных, так и чекистские оперативники представляли собой закрытую военную организацию со своими правилами поведения, обычаями, манерой держать себя. Чекистов отличал особый кодекс чести, круговая порука, специальный жаргон. Советское общество поднимало чекистов на щит: ничто не возвышало человека больше, чем служба в органах. Чекисту нельзя было сомневаться в себе, уходить в рефлексию – его ответственность перед историей требовала активности, решительности, готовности вмешаться в общественные процессы. Уверенность в своей избранности сочеталась у чекистов с решительной попыткой изменить мир. Партия ценила в них энергичность, безоговорочную преданность цели, готовность жертвовать собой. Почти все упоминаемые здесь чекисты имели опыт участия в Гражданской войне, подавлении антибольшевистских мятежей, раскулачивании. Они всячески заявляли о своей классовой ненависти, готовности преследовать контрреволюционеров, с радостью принимали участие в расстрелах врагов. Советский патриотизм дополнялся страхом перед возможной империалистической интервенцией.

Для эго-документов чекистов характерны мотивы прямоты и несгибаемости. Коммунистическая автобиография фокусировалась на эволюции мировоззрения ее автора и его ревностной работе по саморазвитию, особо выделяя обстоятельства драматического обращения в коммунизм. Автобиография же оперативников, как, например, Толмачева, была однообразной по форме, рисующей внутренний мир автора как чрезвычайно устойчивый. Если партийные автобиографы представляли свое «я» различных степеней чистоты и останавливались на уклонах и прегрешениях, то чекист всегда был наделен праведной, непоколебимой душою. Вместо рассказа о душевном развитии шел перечень действий, наиболее характерных для определения чистоты и преданности героя. Интерес к биографическим подробностям смещался с внутренних переживаний на внешнее поведение. Чекисты не рассказывали о том, как стали коммунистами; они настаивали, что никогда не были и не могли быть кем-то другим.

Эго-документы чекистов напоминают анкету, т. е. читаются не как рассказ о себе, а представляют собой список. Предельно однообразные, они строились по модели хроники, а не нарратива. Чекист оставался тем, кем он всегда был, – преданным слугой революции, посвятившим себя ее защите. Руководство перемещало его с места на место, как пешку, а он принимал это как должное; он отказывался от всякой инициативы со своей стороны: Сталину и Политбюро видней.

Автобиографии чекистов редко содержали элементы авторефлексии. Ни намека на личные переживания не проникало в этот справочник. В автобиографиях и рекомендациях НКВД отсутствовало понятие самобытной личности, а описание своего поведения было внешним. Все, что происходило в жизни одного чекиста, в общем, повторялось с другим. В выборе чекистской работы проявлялась сущность автора как представителя типа: повторение действий, подвигов, наград из одного послужного списка в другой с незначительными вариациями подчеркивало определенную безликость «я» протагониста.

Чекист был мастером следствия. Он знал, как и чего именно добиться от арестанта. Уже на первом допросе 14 августа 1936 года Николаев признался Толмачеву: «Да, я являлся участником Томской троцкистской организации. О своей контрреволюционной работе дам показания дополнительно»[1259]. 2 сентября 1936 года к допросу присоединился помощник начальника 1‑го отделения ЭКО УНКВД Западно-Сибирского края Андрей Васильевич Кузнецов. Николаев пытался отыграть назад: «Организационной связи с троцкистскими организациями не имею с 1927 года. В 1927 году я действительно входил членом в подпольную троцкистскую группу, существующую в Томском технологическом институте, возглавляемую студентом этого института Кутузовым Иваном Ивановичем». Под впечатлением недавних дел, в том числе и Николаева, Кузнецов отмечал несколько месяцев спустя, что некоторые следователи «нечестно поступают» с арестованными и «записывают в протоколы больше, чем они сами показывают». Парторгу контрразведывательного отдела С. И. Плесцову он прямо указал на Толмачева. В отместку Кузнецова обвинили в том, что он мягкотел, «сразу же на провокацию арестованного [заявляющего претензии на невиновность] резко его не бьет, а сдается, теряется и бежит к начальнику». В августе 1937 года глава УНКВД Миронов сравнил своих следователей: «Боролся ли