Вскоре после этого я наконец увиделся с Зикали и попросил его отпустить нас. Он торжествовал, но все же был чем-то встревожен и, как мне показалось, больше обычного исполнен дурных предчувствий.

– Что ж, Зикали, – сказал я, – если слухи верны, то ты добился своего, уничтожил зулусский народ. Должно быть, теперь ты счастлив.

– Разве может человек быть счастлив, получив наконец то, чего он добивался в течение многих лет? Наша парочка вздыхает и печалится, ибо не может пожениться по традиции белых людей. Хотя я не понимаю, зачем они держатся друг от друга на расстоянии. В свое время они станут мужем и женой и поймут, что того счастья, о котором они так мечтали, нет и в помине. Ох, настанут дни, когда они и парой слов за весь день не обмолвятся. Эти лунные вечера в Черном ущелье, проведенные в предвкушении, были для нас поистине сладостны, а теперь, когда мы получили желаемое, ради чего жить дальше? – Он тяжело вздохнул. – Так случилось и со мной, Макумазан. С тех пор как Чака истребил мой народ, я год за годом вынашивал план мести и выжидал удобного случая, чтобы наконец увидеть кровавую свадьбу зулусов с ассегаями. Все сбылось. Твой народ растоптал их на равнине Улунди, и зулусского народа больше нет. Однако я не чувствую радости, ведь не простые люди обидели меня и мою семью, а дом Сензангаконы, меж тем Кечвайо все еще жив. Пока есть пчелиная матка, улей можно восстановить. Пока на пепелище тлеют угли, в лесу может снова разгореться пожар. Возможно, я стану счастлив, когда Кечвайо умрет, только его жизнь и моя связаны, как два зерна кукурузы в одном початке.

Решив сменить тему, я спросил, позволит ли он мне ехать в Наталь или присоединиться к войску англичан.

– Пока тебе нельзя ехать, – ответил Зикали сурово, – и не докучай мне более этим. По всей стране бродят отряды зулусов. Они убьют тебя, и твоя кровь будет на моей совести. Кроме того, если увидят белую женщину, нашедшую приют в своем доме, думаешь, они не догадаются обо всем? Изображать из себя инкосазану зулусов – самое тяжкое преступление, Макумазан. Что же тогда станется с Открывателем и всем его домом, если только пройдет слух, что он сам нарядил эту куклу и привел их к войне, по губившей весь народ? Вот когда Кечвайо будет убит и погребен и в стране наступит умиротворение, покой смерти, тогда ты и сможешь уехать, Макумазан, но никак не раньше.

– Отправь хотя бы известие капитанам британской армии, пусть узнают, что мы живы и здоровы.

– Отправить известие гиенам о том, где искать труп, или охотникам, где притаился олень Зикали! Послушай, Макумазан, если ты так поступишь или еще раз попросишь меня об этом, ни ты, ни твои друзья никогда не покинете Черное ущелье. Я все сказал.

Поняв, что дело безнадежно, я ушел, боясь разозлить его еще больше, а он провожал меня сердитым взглядом. Старик добился успеха в долгой охоте, а добыча обратилась в пепел у него во рту. Вернее, победа пока не достигнута, ведь он сражался против дома Сензангаконы, который жестоко расправился с ним и его родным племенем. А свалив королевскую власть, он задел и весь зулусский народ. Это все равно что спалить целый город, лишь бы уничтожить компрометирующее тебя письмо. Город сгорел, а письмо осталось невредимым как доказательство вины. Иначе говоря, Кечвайо все еще жив, и жажда мщения Зикали не утолена, более того, он теперь в опасности, и, возможно, еще большей, чем когда-либо прежде. Разве не он, как пророк, призывал Небесную принцессу, древнюю богиню зулусов, перед королем и Советом и вынудил их решиться на войну? Предположим, зулусы догадались, что им показали не духа, а всего лишь хитрый фокус, что тогда? Старика бы замучили до смерти, будь у жертв его обмана на это время, или разорвали на куски, если бы верили, что его можно убить, а лично у меня на этот счет нет никаких сомнений.

Вскоре после нашего разговора мы вместе с Хедой ужинали, а Энском, как нарочно, ушел по нашей тайной тропе на плато. Нам не запрещали стрелять из ружей, поэтому он развлекался: ловил куропаток с помощью собственного изобретения – оригинальной сети, сплетенной из травы. Неподалеку протекал родник, и от него вокруг собирались лужицы. На рассвете и на закате сюда на водопой приходили куропатки, а иногда цесарки и фазаны. Вот тут-то он и расставлял свои сети, а потом прятался в укрытие и дергал за веревочку. И в этот день мы с Хедой снова остались вдвоем.

Моя неудача с Зикали ее крайне разочаровала. Тут мне в голову пришла запоздалая мысль, и я предложил ей попробовать связаться с англичанами, стоящими лагерем в Улунди, или с кем-то еще с помощью знахарки Номбе и добавил, что и сам бы с ней переговорил, да, кажется, я у нее в немилости. Хеда покачала головой, мол, не стоит, все это бесполезно и к тому же опасно. По зрелом размышлении и припомнив угрозу Зикали, я с ней согласился.

– Скажите, мистер Квотермейн, – спросила Хеда – может женщина полюбить другую женщину?

Ошарашенно воззрившись на нее, я ответил, что не совсем понимаю, о чем она толкует, поскольку женщины, насколько я успел заметить, любят либо мужчин, любо себя, чаще всего, конечно, себя. Признаю, шутка глупая, хотя с некой долей правды, и вполне в духе этого места.

– Я и сама так думала, – ответила она, – но право же, Номбе весьма странно себя ведет. Вы сами видели, как она привязалась ко мне с самого начала. Возможно, ей раньше не хватало женского общества, ведь, насколько я знаю, она с детства воспитывалась тут, среди мужчин. У нее была сестра-близнец, а ее, как родившуюся второй, собирались умертвить, согласно суеверным правилам зулусов. Однако Зикали или его слуга, знавший, что к чему, спас ее и вырастил, так что я буквально единственная женщина, с кем она была в дружеских отношениях. Причем ее привязанность ко мне растет с каждым днем, и, может, я покажусь вам неблагодарной, но она стала несколько назойливой. Номбе постоянно говорит, что готова отдать за меня жизнь, а если вдруг что-то случится со мной, она убьет себя и последует за мной в мир иной. То и дело предсказывает мне будущее, и когда в нем не оказывается места для нее, она огорчается и начинает плакать, так как свято верит во все это.

– Обычная истерика, у зулусских женщин это часто случается, особенно у тех, кто занимается магией.

– Возможно, но ее истерика перерастает в сильную ревность, а это не совсем уместно. К примеру, она страшно ревнует к Морису.

– Рановато для задатков дуэньи, – согласился я.

– Дело не в этом, мистер Квотермейн! – рассмеялась Хеда. – Ведь к вам она ревнует даже больше. По поводу Мориса Номбе заявила напрямик, что, когда мы с ним поженимся, она, по ее словам, сможет, как и прежде, «сторожить у входа в хижину», а вы «живете в моей голове», и ей никак не встать между нами.

– Она сошла с ума, – заметил я, – совсем помешалась. Отклонения связаны с окружающим ее миром и прочими делами, а всё в совокупности рождает в далеком от нормы разуме странные мысли. Номбе почувствовала к вам страстную привязанность, и ни я, ни Морис, вне всякого сомнения, ничуть этому не удивлены.

– Мистер Квотермейн, вы использовали подобные комплименты в юности? Я так и думала, а теперь, когда вы состарились, продолжаете отпускать их по привычке. Что ж, в любом случае благодарю вас, возможно, вы говорили искренне. Однако что же делать с Номбе? Тише! Она идет. Оставляю вас вдвоем, сами во всем убедитесь, если представится случай. – И Хеда поспешно удалилась.