В тот же вечер чета вылетела в Сан-Франциско, а утром советский кортеж из 50 машин направился в сторону Стэнфордского университета. По мнению Палажченко, Горбачев с большим нетерпением ждал именно этого пункта программы, поскольку “высоко ценил процесс обучения как таковой и академическую среду”. Вдоль дороги, ведущей на кампус, выстроились тысячи студентов, которые восхищенно скандировали: “Горби! Горби!” Увидеть союзного лидера вблизи смогли “всего лишь” 7100 студентов, преподавателей и сотрудников университета. Официальное приветствие четы Горбачевых прошло на главной площади Стэнфорда, затем небольшая делегация показала ему Высшую школу бизнеса, а финальным аккордом поездки стала его речь в Мемориальной аудитории, во время которой аплодисменты практически не стихали. “Казалось, что слушатели подпитывали Горбачева энергией, – вспоминает Палажченко, – улыбки, рукопожатия, теплые слова”. В зале присутствовал давний коллега генсека – бывший госсекретарь США Джордж Шульц, на тот момент работавший в Стэнфорде, поэтому встреча прошла в дружеской атмосфере. “Ну, Джордж, – сказал Горбачев, – я вижу, вы теперь живете, как в раю… Вы все должны платить налог за такую погоду”[1918]. В Сан-Франциско его принимали не так тепло, как в Миннесоте: на улицы города в числе прочих вышли и армяне, которые шумно требовали возвращения Нагорного Карабаха Армении. Во время визита Горбачев также выступил перед 150 бизнесменами и общественными деятелями, переговорил с президентом Южной Кореи Ро Дэ У и провел трогательную встречу с Рейганами, где первые леди постарались не вспоминать прошлое и заключили друг друга в объятия.

Вечером Горбачевы улетали в Москву. На взлетной полосе хор в казачьих костюмах спел им песню “Я оставил свое сердце в Сан-Франциско” на русском языке. Раиса Максимовна понимала, что ждет их дома. Посол Мэтлок слышал, как она тихо сказала: “Новации рано или поздно поворачиваются обратной стороной и уничтожают новаторов”[1919].

После саммита советская позиция по германскому вопросу ужесточилась, хотя казалось, что на переговорах в Вашингтоне все было решено. 22 июня в Восточном Берлине встретились министры иностранных дел по схеме “два плюс четыре”, и Шеварднадзе предложил следующий проект: после объединения Германии две ее части остаются в разных организациях: одна – в НАТО, другая – в Варшавском блоке, – а державы-победительницы сохраняют свои права. Геншер передал Бейкеру записку, в которой назвал этот шаг “маневром для отвода глаз”, американец же боялся, что позицию Горбачева не приняли в Кремле. После собрания Деннис Росс, один из помощников Бейкера, выразил свое недовольство помощнику Шеварднадзе Тарасенко: “Вы переворачиваете все вверх дном. Вы, ребята, нас обманули. Что, черт возьми, происходит?”

Происходило то, что Горбачев предсказал еще в Вашингтоне: по возвращении в Союз ему пришлось дорого заплатить за уступки, на которые он пошел на переговорах в Белом доме. Тарасенко пояснил Россу, что в своем выступлении Шеварднадзе озвучил позицию Политбюро, которая была на время погребена под обстоятельствами, но является основной как минимум до XXVIII съезда партии, запланированного на начало июля. Затем он добавил, что его шеф был вынужден “формально зачитать” этот “военный документ сторонников жесткой линии”. Заместитель министра иностранных дел Юлий Квицинский с опаской наблюдал, как Шеварднадзе теряет один козырь за другим, и потому подготовил жестко сформулированное предложение, чтобы попытаться остановить неуправляемый поезд. По признанию Бейкера, до берлинской встречи он никогда не видел Шеварднадзе таким растерянным, как будто поникшим под тяжестью политической борьбы внутри страны[1920].

Некоторое время Горбачев усиленно фокусировался на внутриполитических делах, однако вскоре два события позволили ему вернуться к германскому вопросу. В начале июля США сильно надавили на НАТО, в результате чего альянс заявил о готовности сократить обычные вооружения, принять новую оборонительную стратегию и запустить долгосрочные проекты совместно со своими бывшими противниками. Благодаря этому Горбачев получил возможность утверждать, что вступление Германии в НАТО ничем не грозит Советскому Союзу[1921]. Практически одновременно с этим Горбачев укрепил свои позиции на успешно прошедшем XXVIII съезде партии. Накануне приезда Гельмута Коля в Москву, намеченного на 14 июля, Валентин Фалин предпринял последнюю отчаянную попытку ужесточить советскую позицию по Германии. Вначале он написал Горбачеву “строгую записку”, а затем попросил уделить ему 10–15 минут. Генсек позвонил ему тем же вечером. Фалин вновь предупредил начальника о возможном аншлюсе Германии, а также призвал не соглашаться на членство Германии в НАТО и стоять до конца за ее неучастие в военных делах альянса (по примеру Франции). Горбачев ответил: “Сделаю, что могу. Только боюсь, что поезд уже ушел”[1922].

Визит Коля прошел максимально гладко. Во время встречи при закрытых дверях в роскошном неоготическом особняке МИДа на улице Алексея Толстого Коль провозгласил наступление “новой эры” в советско-германских отношениях[1923]. Горбачев согласился с тем, что НАТО трансформируется, и отметил, что советское общественное мнение также постепенно меняется. За два дня лидеры окончательно урегулировали германский вопрос. Было решено, что объединенная Германия будет состоять из ФРГ, ГДР и Берлина, а граница нового государства пройдет по нынешней границе, что позволит защитить земли, которые отошли Польше и другим восточноевропейским странам после войны. Германия должна будет отказаться от ядерного, химического и биологического оружия. Советские войска получат право оставаться на территории ГДР на протяжении трех-четырех лет. НАТО не будет размещать свои военные силы в восточной части страны, пока советские войска ее не покинут. “Объединенная Германия может быть членом НАТО”, – заявил Горбачев.

На последних переговорах с Колем вопрос о дальнейшем расширении НАТО в Восточную Европу не поднимался. Вместо этого лидеры обсудили, следует ли расширить территорию Западной Германии, действующего члена НАТО. Согласно формулировке двух историков, по итогам встречи “Варшавский блок потерял одного участника, а также часть территории и политического веса”, и со временем “эта асимметрия разрослась подобно снежному кому и сыграла большую роль в геостратегическом балансе между Россией и Западом”[1924].