Вот только насчет слезинки ребенка пока не совсем ясно. Тут без исторической Фемиды не разобраться. А она нуждается в содействии и — больше остального — в неторопливо-продолжительном разборе дела.

Гермайзе

В Покровской церкви отец Глаголев давал убежище евреям, как-то ускользнувшим из лап гестапо. Изабелла Наумовна самым подробным образом описывает попытку священника спасти семью Николая Георгиевича Гермайзе, брата Осипа Гермайзе, приговоренного на процессе «Спiлки визволення Украiни» к бессрочной — по сути — каторге и томящегося в 1941 году в сталинском лагере, отбывая новое дополнительное, ничем не заслуженное наказание.

«Эта семья еврейского происхождения крестилась еще в дореволюционное время, — начинает рассказ Минкина-Егорычева, зная, конечно, о судьбе известного историка. — По паспорту все они числились украинцами. Сам Николай Георгиевич Гермайзе был преподавателем математики. Его жена Людмила Борисовна вела домашнее хозяйство. Их приемный сын — Юра, чрезвычайно одаренный, живой семнадцатилетний мальчик, — был студентом пединститута».

Изабелла Наумовна не раскрывает дальше семейных связей Гермайзе, понимая, что последует за неосторожным упоминанием о брате-историке. Тут напрашивается прямая аналогия в судьбах двух людей, оказавшихся по воле закономерной судьбы в лапах НКВД и гестапо, в тисках Сталина и Гитлера.

«Если Юра по внешнему виду мог быть принят за украинца, то его родители принадлежали к ярко выраженному семитскому типу. Это их и погубило».

Одних погубил семитский тип, других — приверженность к украинской истории. Прямо какой-то заколдованный круг! Со всех сторон семью обступала смерть.

«Через несколько дней после событий в Бабьем Яру была объявлена поголовная регистрация всех мужчин. На регистрацию пошел и Юра. При регистрации обратили внимание на его фамилию. Спросили — не из немцев ли он. Ответ мальчика показался неудовлетворительным, и ему предложили позвать отца. Внешность Гермайзе-отца вызвала подозрение, и дело кончилось тем, что отец и сын после страшного избиения были увезены на кладбище. Товарищ Юры, знакомый с Глаголевыми, сообщил им обо всем, еще когда немцы приказали Юре привести отца. Глаголевы бросились в школу, где преподавал Гермайзе, дабы достать свидетельство о том, что Гермайзе — не еврей. Пока они оформляли нужные бумаги, трагедия свершилась.

Надо было спасти Людмилу Борисовну. Несчастная, истерзанная горем жена и мать переживала страшные дни. Глаголевы часто навещали ее, хотя до этого они не были знакомы с семьей Гермайзе. Однажды прибежала соседка Людмилы Борисовны и сообщила, что она задержана и увезена в гестапо как еврейка. Татьяна Павловна Глаголева с письмом отца Алексея о том, что Людмила Борисовна Гермайзе не еврейка, поспешила в гестапо, но там ее приняли очень сурово и не стали слушать. Позднее выяснилось, что Людмилу Борисовну в течение пяти дней морили голодом, а на шестой день, вместе с другими задержанными евреями, собирались увезти в Бабий Яр. Среди задержанных было несколько детей, которых пытались укрыть русские родственники и соседи.

Людмилу Борисовну Гермайзе оставили в гестапо, а через некоторое время следователь явился к Татьяне Павловне Глаголевой установить — украинка ли Гермайзе. Татьяну Павловну заставили расписаться в том, что показания верны, и предупредили, что если Гермайзе окажется еврейкой, Глаголеву расстреляют вместе с ней. Глаголева заявила, что она давно знает семью Гермайзе как прихожан церкви, где служил отец ее мужа (то есть профессор Александр Александрович Глаголев, эксперт в процессе Менделя Бейлиса и преподаватель Киевской духовной академии, служивший одновременно настоятелем церкви Миколы Доброго), и что не может быть даже двух мнений о национальности Гермайзе. Лишь после этого Гермайзе отпустили».

Поразительно, с какой настойчивостью Глаголевы, рискуя жизнью, боролись за каждого человека! Вообразите оккупационный Киев, окруженный со всех сторон плотным кольцом вермахтовских частей, окрестности, разутюженные танковыми армадами Гудериана и Клейста, гестаповцев, рыскающих по городу в сопровождении дворников и полицаев, — с одной стороны, а с другой — чету старых людей, глубоко верующих православных, из последних сил старающихся выручить обреченную жертву!

«Дома Людмилу Борисовну ждал новый удар. Она узнала, что ее семидесятилетняя старуха-мать была обнаружена немцами и отправлена в Бабий Яр. Спустя три месяца Людмила Борисовна вновь попала в гестапо, где и погибла», — завершает этот потрясающий по исторической глубине рассказ Минкина-Егорычева.

А еще живой Осип Гермайзе, хлебающий в сталинском лагере баланду, быть может, и из собственной палки — по Солженицыну, — догадывался о судьбе Гермайзе, оставшихся в оккупированном Киеве, из которого эвакуироваться было нелегко, особенно обладая столь непопулярной в те годы фамилией.

Трагический — страшный — роман! Жизнь и смерть, война и политика сплетены в тугой узел, который не разрубить и не развязать.

Изабеллу Наумовну Глаголевы все-таки уберегли. Теперь отец Глаголев и его жена носят звание «Праведник Народов Мира», которое присваивает иерусалимский центр Холокоста Яд-Вашем.

Судьба членов семьи Гермайзе эпохальна, исторична и закономерна.

Тугой узел

Вот так в моей неудачливой жизни связалось в тугой узел все на свете: северные — томские — Афины, с Женей, ее отцом, папкой «Бухучет», знаменитым романом Хемингуэя «По ком звонит колокол», разгромленной легионом «Кондор» Испанией, с отличными ребятами историко-филологического факультета из группы под номером 124, с романом Эренбурга «День второй», самим Ильей Григорьевичем, тихими, еле слышными рассказами тети Орыси об историке Гермайзе, знаменитыми, умерщвленными Сталиным членами Еврейского антифашистского комитета — Гофштейном, Зускиным, Бергельсоном и Квитко, избавлением от картавости при помощи раскатистой фамилии, воспетой Мариной Цветаевой, изумляющей и поражающей горем воображение «Черной книгой», протоколами допросов Бабеля и Кольцова и еще со многим, что я сейчас не упоминаю, но о чем я думал и буду думать до конца дней. Все, решительно все цеплялось друг за друга, превращаясь в нерасторжимую цепь ассоциаций. Ассоциативная проза постепенно становится амальгамой. Ее состав нельзя разделить никаким химическим анализом. Ее состав — сама реальная жизнь, жизнь души и сознания. А ее ритмы — ритмы сердца.

Пора кончать роман: осталось досказать немного. Конечно, в него не вошли важные вещи — хождение с Виктором Некрасовым к Бабьему Яру, оккупационные воспоминания Света Яхненко, мои очень важные разговоры с мальчишками в середине 60-х годов у костра, где они грелись ночами и старались напугать местных жителей черепами, насаженными на пики, которые вытолкнула на поверхность почвы неведомая сила. В роман не вошли и укоры совести за неправедным путем сохраненную мною жизнь, не вошли многие вещи, спрятанные в бездонной яме «Черной книги». На поверхность, как неведомая сила — черепа, я вытолкнул всего лишь две-три черты жизни жмеринского гетто и зловещую судьбу семьи Гермайзе да святых людей — семейство Глаголевых, начавших гуманитарную деятельность в месяцы судилища над Менделем Бейлисом.