Однако вернемся к договору 1881 г. Выйдя ослабленной из победоносной войны с Турцией, Россия столкнулась с вероятностью даже больших угроз своим южным рубежам со стороны черноморских проливов, чем это было до войны. Тем не менее Петербургу удалось прикрыться на этом направлении обязательствами Германии и Австро-Венгрии, заплатив за них своими — прежде всего в отношении учета балканских интересов венского кабинета.

Но помимо этого, договор стал еще и своеобразным «итожителем» предыдущей политики правительства Александра II. «Соглашаясь на восстановление союза трех императоров, — писал по этому поводу С. Д. Сказкин, — русское правительство косвенно выносило самому себе порицание за ту политику, которая привела его к русско-турецкой войне, выносило молчаливо осуждение тем общественным течениям, которые его толкнули на нее, и, чувствуя себя дважды слабым и от своих “побед” и от потери своей популярности даже среди этих общественных кругов, оно старалось глубоко спрятать этот, с его точки зрения, вполне разумный и вполне оправдываемый обстоятельствами политический шаг (договор 1881 г. — И.К.); ведь значение и смысл этого политического шага были непонятны для тех немногих, кто мог бы стать на сторону правительства, а одобрение со стороны остальных оно почло бы за оскорбление себе. В этом-то и была трагедия русского правительства, переживавшего одни неудачи даже и тогда, когда они были одеты внешностью большого успеха, трагедия дряхлеющего учреждения (выделено мной. — И.К.)»[1549].

В этом точном определении парадоксов и потаенных смыслов петербургской политики недостает только одного нюанса. Договор 1881 г. явился косвенным порицанием царскому правительству не только за развязывание русско-турецкой войны, но в большей мере за то, как и в каких политических рамках эта война была проведена. Это был укор за неиспользованные уникальные возможности, открывшиеся в финале той войны, за проявленные при этом трусость, политическую близорукость и государственную расхлябанность.

«Но действительно ли необходимо дальнейшее существование в Европе такого ненормального политического организма, который очевидно утратил уже всякую жизненную силу? Неужели упразднение “блистательной Порты” оставит в Европе такое пустое место, которое ничем другим заместить невозможно?»[1550]. Эти вопросы задавал Д. А. Милютин в начале октября 1880 г. в записке, озаглавленной им как «Мысль о возможном решении восточного вопроса в случае окончательного распадения Оттоманской империи». Констатируя, что «одним из основных начал европейской политики долго признавалась необходимость поддержания целости и неприкосновенности Оттоманской империи», Милютин утверждал: «Но события последнего времени сильно поколебали этот политический догмат».

Русская армия в двух переходах от Босфора и готовый к эвакуации из Константинополя султан — это, в представлении военного министра Российской империи, не поколебало догмат «целости и неприкосновенности» Турции, а чуть обозначилась надежда на потепление англо-русских отношений в связи со сменой лондонского кабинета, и догмат этот вдруг «сильно» заколебался. Петербургским политикам не перестаешь удивляться. Но выданный Милютиным рецепт «решения восточного вопроса»… Это — нечто! На место дряхлеющей Турецкой империи он предложил поставить «другой более жизненный (курсив мой. — И.К.) организм» — «Балканскую конфедерацию» в составе Румынии, Сербии, Черногории, Болгарии, Албании, Греции. В этот «жизненный организм» Милютин считал возможным включить и Боснию с Герцеговиной, «с оставлением их под властью Австрии», и «Адрианопольский вилайет турецкой империи, со включением Константинополя». Укрепления Босфора и Дарданелл должны быть срыты, Мраморное море и проливы признаны нейтральной территорией с запрещением входа в нее военных судов какой-либо державы. За соблюдением такого режима должны была наблюдать международная комиссия в Константинополе и союзная эскадра шести великих держав[1551].

Согласно предположениям Милютина, получалось, что под носом у Австро-Венгрии должно быть создано именно то, чему всячески противились ее правители, — большое балканское государство. Турцию же надлежало прогнать из зоны проливов руками европейского сообщества, утвердив там его контроль. В этом осенние надежды Милютина явились прямо-таки эхом весенних советов генерала Гордона. Не смогли мы, так пусть уж Европа поспособствует — и это предлагал военный министр Российской империи, сам, правда, называя свой прожект «несбыточной утопией»[1552].

На милютинские фантазии в правительственных кругах Петербурга серьезного внимания не обратили. Вместе с тем там прекрасно понимали, что третья статья договора 1881 г. неспособна надежно уберечь черноморские рубежи России и уж тем более обеспечить ее интересы в зоне проливов. Самым надежным способом по-прежнему рассматривалось военное утверждение там России. Однако теперь на сухопутном пути русской армии к Босфору и Дарданеллам располагались рассерженная на Россию Румыния и начинавшая проявлять все большую самостоятельность Болгария. Фактически балканский путь к проливам оказывался для России наглухо заколоченным. Поэтому за бездарное «стояние» под Константинополем зимой 1878 г. пришлось еще и раскошелиться на создание черноморской броненосной эскадры.

Принципиальные решения на этот счет были приняты на особом совещании 13 (25) августа 1881 г.[1553] России надлежало «готовиться… к тому, чтобы в момент наступления развязки овладеть устьями Босфора, укрепиться на обоих его берегах и, став прочно у входа в Черное море, оградить его воды и берега от всякого посягательства. Такую операцию можно осуществить посредством быстрого десанта. Для этого необходимо иметь боевой флот, которым можно бы очистить Черное море от турок». Транспортный флот должен был обеспечить быструю переброску на Босфор 30-тысячного десанта[1554].

Именно с этого времени начинается подготовка к захвату Босфора, растянувшаяся вплоть до Первой мировой войны. Подобная оценка разделялась М. Н. Покровским и в конце 1920-х гг. была четко сформулирована В. М. Хвостовым, оспаривавшим мнение С. Д. Сказкина о том, что восточная политика Петербурга в 1880-е гг. не скрывала в себе подготовку «новой попытки захватить проливы» при благоприятных условиях в будущем[1555].