Я не могла шелохнуться от благоговейного страха, пока тело полностью не повернулось, и я не увидела — что это мое тело!

Да, дорогие читатели, то било мое второе тело, мое солнечное тело — абсолютно совершенное: исчезли все отметины, которые оставляло на нем страдание.

Я так страстно желала увидеть его безупречность, что склонилась лицом прямо в огонь, испытав упоительное ощущение.

В особенности порадовали меня моя грудь, такая маленькая и гладкая, и нижняя часть моего тела, свободная от грубых волос, и конечно, лицо, с которого стерлись все тревоги. Должна сказать, мне было легче от того, что она спала, поскольку не думаю, что мне достало бы отваги заглянуть себе в глаза.

Наконец, взял верх испуг — или удовлетворение — я покинула комнату и со всех ног бросилась в свою келью.

Конфетка переворачивает страницу, но пафосно-нравоучительный эпизод — это, видимо, все, что успела написать Агнес для книги «Просветленные мысли и размышления о сверхъестественном Агнес Пиготт», прежде чем пришла к роковому решению откопать из земли свои старые дневники.

— Ну, и что ты думаешь? — спрашивает Уильям. Он сидит на краю письменного стола, а Конфетка стоит перед ним с раскрытой тетрадью в руках.

— Н-не знаю, — тянет она, все еще пытаясь догадаться, чего ей ждать от этого утреннего вызова в кабинет. И она, и Уильям смертельно утомлены, и, безусловно, обоим лучше бы занять измученные мозги не разбором бреда Агнес, а чем-нибудь другим.

— Она хорошо изложила сюжет, правда?

Уильям изумленно воззрился на Конфетку. Глаза у него больные и красные от бессонницы. Он, было, открыл рот, чтобы ответить, но у него заурчало в животе.

— Шутишь, что ли?

Конфетка закрывает тетрадь и прижимает ее к груди.

— Нет… конечно, нет… Но… Но это описание… Это ведь сон, так? Рассказ о том, что приснилось…

На лице Уильяма — гримаса раздражения.

— А остальное? А начало? Эти (он произносит слово с преувеличенным отвращением) «уроки»?

Конфетка закрывает глаза и глубоко дышит, борясь с желанием расхохотаться или посоветовать Уильяму оставить в покое свою несчастную жену.

— Ты ведь знаешь, я не самый религиозный человек на свете, — она вздыхает, — поэтому я не могу судить…

— Безумие! — взрывается он и ударяет ладонью по столу. — Чистый бред, ты что, не видишь?

Она отступает, инстинктивно отступает на шаг. Говорил ли он с нею так резко раньше? Может, расплакаться и дрожащим голосом пролепетать «Ты н-напугал меня», чтобы он покаянно обнял ее? Быстрый взгляд на эти руки и на кулаки заставляет передумать.

— Посмотри, ты посмотри на это! — бушует Уильям, указывая на шаткую стопку книг и брошюр на письменном столе. Их переплеты скрыты под суперобложками ручной работы — из драпировки или шелковых лоскутов. Хватает верхнюю, открывает и громко, издевательски читает: «От материи к духу: результат десятилетнего опыта вызывания духов, вместе с советами для неофитов. Силия И. Де Фой». Отшвыривает книгу, как безнадежно перепачканный носовой платок, хватает другую. «Палец в ране Христа: исследование библейских тайн. Д-р Тибет». Отшвыривает и эту.

— Я обыскал спальню Агнес, чтобы убрать оттуда все, чем она могла навредить себе. И что я обнаружил? Два десятка этих мерзких книжонок, которые она прятала в корзинках для шитья. Выписаны издалека — из Америки, или украдены — да, украдены — из библиотеки спиритов в Саутгемптон Роу. Книги, которые не стал бы печатать ни один нормальный мужчина, и не стала бы читать ни одна нормальная женщина!

Конфетка тупо моргает, не в силах оценить смысл этой тирады, но поражаясь яростности Уильяма. Тут гора книг и брошюр неожиданно рассыпается по всему столу. Одна падает на ковер — маленькая книжица размером с молитвенник, аккуратно обернутая в кружева.

— Уильям — ты чего от меня хочешь? — спрашивает Конфетка, следя, чтобы в голосе не прозвучало озлобление, — ты вызвал меня сюда. Софи сидит без дела в классной комнате, а я должна смотреть на вещи Агнес, которые ты… конфисковал. Не спорю, они свидетельствуют о чрезвычайно… спутанном сознании. Но чем я могу помочь?

Уильям запускает руку в волосы и, вцепившись в прядь, с силой прижимает к черепу — жест раздражения, который в последний раз она видела во время его спора с торговцами джутом в Данди.

— Клара заявила, — стонет он, — что категорически отказывается давать Агнес… лекарство.

У Конфетки есть несколько ответов, но она прикусывает язык, потому что ни один не отличается почтительностью по отношению к мужчинам, которым удобно держать жен под наркотиками. Взяв себя в руки, она говорит:

— Велика ли беда, Уильям? Агнес достаточно хорошо держалась на ногах, когда я вела ее к дому. Скорее всего, самое худшее уже позади, тебе не кажется?

— После того, что случилось ночью? И ты считаешь, что опасность уже позади?

— Я имела в виду ее ноги — они заживают.

Уильям опускает глаза. Только сейчас Конфетка замечает что-то вороватое в его поведении, какую-то собачью пристыженность, которой она не видела с тех пор, когда он впервые задрал ей юбки у миссис Кастауэй, умоляя сделать то, от чего отказались другие проститутки. Чего он хочет от нее теперь?

— Пусть так, — мямлит он, — но Клара — прислуга, которой я плачу, — открыто бросила мне вызов. Я велел давать Агнес лекарство до… Вплоть до новых распоряжений, а она отказывается.

Конфетка ощущает, как укоризна меняет выражение ее лица, и торопится придать себе невозмутимый вид.

— Клара — камеристка Агнес, — напоминает она Уильяму. — Подумай сам, как она может выполнять свои обязанности, если Агнес ей не доверяет?

— Хороший вопрос, — замечает Уильям, наклоняя голову.

Ему почти ясно, насколько непригодна Клара для своей должности.

— Она также наотрез отказалась запирать дверь спальни.

— Когда ухаживает за Агнес?

— Нет, потом.

Конфетка силится усвоить это сообщение, но оно плохо укладывается в голове.

— Ты имеешь в виду, что… То есть, что есть план… Что ты намерен… Что Агнес должна находиться под замком?

У него пылают щеки. Он отворачивается и негодующе тычет пальцем в сторону окна.

— А что, мы теперь каждую ночь будем приводить ее из каретного сарая или Бог знает откуда еще? Каждую ночь?

Конфетка еще сильнее прижимает к груди тетрадь, ей хотелось бы положить ее, но она боится хоть на миг оторвать глаза от Уильяма. Чего он на самом деле хочет? Какое безрассудное проявление покорности ему нужно, чтобы избыть ярость, от которой он просто лопается? Ему что, нужно измолотить ее кулаками, прежде чем вставить свои угрызения совести между ее ног?