Никто не сомневался, что Булстрод расщедрился неспроста. Тот же мистер Хоули немедля устроил прием для избранного общества, состоявшего всего из двух гостей – доктора Толлера и доктора Ренча, имея целью обсудить в этом узком кругу выведанные от миссис Эйбл подробности болезни Рафлса и проверить правильность заключения Лидгейта о том, что смерть последовала от белой горячки. Оба медика, придерживавшиеся относительно этого недуга традиционных воззрений, выслушав рассказ хозяина, заявили, что ничего подозрительного тут не находят. Но, в отличие от медицинских, оставались подозрения иного свойства: с одной стороны, у Булстрода, несомненно, имелись веские основания спровадить Рафлса на тот свет; с другой – именно в этот критический момент он пришел на помощь Лидгейту, хотя знал о его затруднениях и раньше. Добавим к этому, что все были склонны поверить в бесчестность Булстрода, а также в то, что Лидгейт, как все гордецы, не задумываясь, позволит себя подкупить, если у него окажется нужда в деньгах. Даже если деньги были уплачены ему только за то, что он будет помалкивать о позорной тайне Булстрода, это представляло в неприглядном виде Лидгейта, о котором давно уже поговаривали, что, прислуживаясь к банкиру, он делает себе карьеру за счет старших коллег. И поэтому избранное общество, собравшееся в доме Хоули, хотя и не обнаружило прямых улик, пришло к выводу, что дело «дурно пахнет».

Но если уж светила медицины сочли неопределенные подозрения достаточными для того, чтобы покачивать головами и отпускать язвительные намеки, то для простых смертных именно таинственность оказалась неопровержимым доказательством вины. Всем больше нравилось догадываться, как все было, нежели просто знать: догадка решительней знаний, и с неувязками она расправляется смелей. Даже в историю обогащения Булстрода, где было гораздо больше определенности, иные любители напустили туману, благо он им позволял как следует поработать языками и дать полную волю фантазии.

К таким принадлежала миссис Доллоп, бойкая хозяйка «Пивной кружки» в Мясницком тупике, которой постоянно приходилось воевать с сухим прагматизмом своих клиентов, полагавших, будто сведения, полученные ими со стороны, более весомы, чем то, во что она «проникла» собственным разумом. Миссис Доллоп ведать не ведала, откуда оно взялось, но перед ее глазами ясно стояло, словно написанное мелом на доске: «Как сказал бы сам Булстрод, в душе у него так черно, что ежели бы волосы на его голове знали помыслы его сердца, он выдрал бы их с корнем».

– Странно, – пискливо произнес мистер Лимп, подслеповатый, склонный к размышлениям башмачник. – Я читал в «Рупоре», что эти самые слова сказал герцог Веллингтон, когда переметнулся на сторону папистов.

– Вот-вот, – ответствовала миссис Доллоп. – Коли один мошенник их сказал, почему бы не сказать другому. А когда этот святоша возомнил, будто разбирается в Писании лучше любого священника, он взял себе в советчики нечистого, а с нечистым-то совладать не сумел.

– Да, такого сообщника в чужие края не сплавишь, – сказал стекольщик мистер Крэб, который ощупью пробирался среди залежей отовсюду подбираемых сведений. – Люди говорят, Булстрод давно боялся, как бы дело не вышло наружу. И собирался сбежать из наших мест.

– Собирался, нет ли – здесь ему не оставаться, – вмешался новый посетитель, парикмахер мистер Дилл. – Нынче утром я брил Флетчера, клерка мистера Хоули – он себе палец повредил, – и он сказал, они все порешили выжить Булстрода. Мистер Тизигер на него в гневе и хочет, чтобы он убрался из прихода. А некоторые джентльмены говорят, они скорей уж сядут за один стол с каторжником. «И я их очень даже понимаю, – говорит Флетчер, – потому ни от кого так не мутит, как от человека, который выдумал себе невесть какую веру и строит из себя такого праведника, словно для него десяти заповедей мало, а сам хуже любого арестанта». Вот как Флетчер говорит.

– Но для города будет плохо, если Булстрод заберет все свои капиталы, – пролепетал мистер Лимп.

– Да, бывает, люди получше его деньгами своими распоряжаются гораздо хуже, – зычным голосом сказал красильщик, чья добродушная физиономия не вязалась с обагренными алой краской руками.

– Так ведь деньги-то у него отберут, – возразил стекольщик. – Не слыхали разве: денежки его другому должны достаться. Говорят, мол, если в суд подать, то у него отнимут все капиталы до последнего пенни.

– Вот уж нет! – воскликнул парикмахер, который несколько свысока относился к обществу, собиравшемуся в «Пивной кружке», но тем не менее любил там бывать. – Флетчер говорит, ничего подобного не будет. Он говорит, они могут хоть сотню раз доказать, кто были родители этого Ладислава, а пользы будет столько же, как если доказать, что я родился в Линкольншире, – ни гроша он не получит.

– Нет, вы только их послушайте! – с негодованием вскричала миссис Доллоп. – Благодарю создателя, забравшего к себе моих детей, ежели наш закон так обижает сирот. Вас послушать, так совсем неважно, кто твой отец и кто твоя мать. Одному только я удивляюсь: как может человек с вашим умом, мистер Дилл, выслушать слова одного законника и не справиться, что думает другой? В каждом деле есть две стороны, если не больше, для чего иначе люди ходят в суд? Да кому он нужен, этот суд, коли человек там не добьется толку после того, как докажет, чьих он родителей сын! Пусть он говорит что вздумается, ваш секретарь, наплевать мне на его секреты!

Тут мистер Дилл захихикал, как видно, восхищенный остроумием дамы, которая любого законника за пояс заткнет; он задолжал миссис Доллоп солидную сумму и не огрызался, когда она шпыняла его.

– Если дело дойдет до суда и правда то, что люди говорят, ему придется держать ответ не только за деньги, – сказал стекольщик. – Помер этот бедолага, как не жил на свете, а говорят, был когда-то джентльменом, почище Булстрода.

– Еще бы! – подхватила миссис Доллоп. – И на вид приглядней, говорят. Когда мистер Болдуин, сборщик податей, зашел сюда, встал на том месте, где вы сейчас сидите, и сказал: «Булстрод нажил все свои капиталы мошенничеством и воровством», я ему сразу говорю: «Не удивили вы меня, мистер Болдуин, не удивили: у меня до сих пор стынет кровь, когда вспомню, как он заявился к нам в Мясницкий тупик покупать тот дом, что позади нашего; не бывает у людей лицо такого цвета, как кадка для теста, и не таращат они ни с того ни с сего глаза так, словно насквозь тебя хотят просверлить». Вот что я сказала, и мистер Болдуин может это подтвердить.

– И правильно сказали, – одобрил мистер Крэб. – Потому как, люди говорят, этот Рафлс – так его вроде звали – был из себя мужчина видный, цветущий и по характеру компанейский, а что осталось от него – снесли на кладбище, да и конец. Люди говорят, кое-кто знает, отчего он там оказался.

– Еще бы не знать! – сказала миссис Доллоп, несколько презиравшая мистера Крэба за привычку ходить вокруг да около. – Заманили человека в дом на отшибе, и некоторые, какие могли бы хоть за тысячу сиделок заплатить, день и ночь от его постели не отходят, а ездит туда только доктор, которому сам черт не брат и у которого денег отродясь не водилось, а теперь вдруг столько завелось, что он расплатился по всем счетам с мясником мистером Байлсом, а он у него в лавке самые лучшие куски берет, да все в долг – с Михайлова дня второй год пошел, как он не платил мистеру Байлсу, – так нечего мне намекать, что, мол, нечисто дело, чего уж там из пустого в порожнее переливать!