[Следователь]: Они говорят о себе и о Вас. <…>

[Николаев]: Горсунов врет. Я отрицаю это <…>.

Были предъявлены дополнительные свидетельства. «Мне тяжело. Прошу сделать перерыв допроса», – попросил Николаев, но следствие не видело оснований для перерыва. Следующая реплика допрашиваемого фиксировалась следующим образом: «Я вынужден признать участие в терроре; я расскажу все <…>». Далее каждая фраза начиналась со слов «Должен откровенно признать» или «Нет, я скрывать не намерен», после чего шла вереница монотонных признаний: «да, сообщил», «да, передал».

В качестве «страховки» обвинения по делу Николаева следователи приобщили машинописные многостраничные копии протоколов допросов с признаниями других лиц, которые проходили с ним по одному делу или когда-то были связаны с ним по учебе или работе. «Собственноручными» признательные показания Николаева можно назвать лишь условно, так как инициатива шла от следователей и признания были тесно связаны с их подсказками, что и как следует писать, а также с коррективами, которые вносились следователями после того, как текст заявления был уже написан, что свидетельствует об определенном «соавторстве» арестованных и следователей. Следователи ограничивались тем, что дополняли показания одних обвиняемых показаниями других, но материал не перепроверялся. Очные ставки между обвиняемыми проводились формально.

10 октября 1936 года Николаев на допросе с должными подробностями описал, как он получал инструкции относительно террора. Муралов, вспоминал он, был раздражен: «Смотрите, как они нас ненавидят», – говорил он Николаеву в августе 1934 года и показывал газету с разоблачением троцкиста в партаппарате Ивановской промышленной области, своего «хорошего приятеля»[1269]. «Авторитет Сталина велик, – комментировал Муралов далее. – Нужно убрать Сталина. Понимаете? Убрать. Иначе нас по одному перещелкают. А Вы говорите, что Вы работаете <…> Террор – вот единственный путь к власти»[1270].

В воображении чекистов тандем Николаев – Кашкин стал важным звеном контрреволюционного подполья. На допросах они постоянно задавали вопросы о ректоре института, который подписал увольнение Николаева. Николаев – или, точнее, протокол от его имени – сильно сгущал краски и изобличал ректора:

Кашкин работал в Томске раньше, в 1927–1932 гг. Он был тогда студентом, а впоследствии директором Горного института. Он меня не знал как активного троцкиста, а я его знал сначала как сторонника право-левацкого блока, а потом как активного троцкиста, обработанного бывшим руководителем троцкистской организации в институте Кутузовым. <…>

[В 1935 году] Кашкин спросил, как у меня дела. Я его спросил, о каких он делах спрашивает. Он ответил: «Я спрашиваю о делах, которые мы поставили себе целью жизни». Я сразу понял, о чем идет речь и подробно проинформировал Кашкина о работе троцкистской организации в Индустриальном институте. <…> Сразу же, в первую беседу он, выслушав меня о работе нашей организации, заявил мне, что меры борьбы с диктатурой Сталина, которыми мы сейчас боролись, никакого эффекта не дадут. Он сказал с большой злобой, что надо переходить к террору и что такие указания имеются от лидеров троцкистов. <…> В этот раз, насколько я помню, острота разговора была очень сильная, и я даже не спросил Кашкина, с кем из троцкистских лидеров он связан.

Только позднее Николаеву стало известно, что Кашкин был связан с Мураловым. «Должен откровенно признать, что я сам был тогда озлоблен очень сильно, так как троцкистская деятельность моя в институте прорывалась наружу, и я был почти разоблачен, поэтому я с Кашкиным согласился и дал ему обещание прощупать других участников организации».

Дело Николаева надо было связать с делами других фигурантов. С его слов в протокол было записано, что в первую очередь он стал обрабатывать «активного троцкиста» Горсунова: «Горсунов, в результате длительной моей обработки, согласился, что террор необходим». Николаев также завербовал Копьева, доцента по кафедре социально-экономических наук Томского индустриального института, и Мясковскую, ассистентку той же кафедры.

25 августа 1936 года арестованный Копьев на допросе выдвигал свою версию, вложенную затем в уста Николаева: Мясковская завербовала его в феврале 1934 года[1271]. На допросе 27 августа Копьев добавил, что на квартире Мясковской в начале 1935 года собирались преподаватели Рейзин, Грунис, Николаев, обсуждали антиправительственную пропаганду. «Цель сборищ была подготовка к лекциям в троцкистском духе». Однако Копьев и другие были уволены Кашкиным из института после раскрытия роли оппозиционеров в убийстве Кирова, но это, как предполагали чекисты, была мера предосторожности. Николаев в этой версии событий выступал как alter ego Кашкина, «прикрывал» его на случай провала организации, в которой уже числилось около 40 человек[1272]. Как виделось следствию, обвиняемый и не думал мириться с партией, а только усилил конспирацию. «Мы тогда пришли к выводу, что уроки ленинградских троцкистов нам надо учесть и, несмотря на провал и репрессии, борьбу со сталинской диктатурой продолжать всеми мерами. Мы тогда окончательно все признали, что террор необходим. На этом основании было решено убить секретаря Крайкома ВКП(б) Эйхе, чтобы сделать, как мы тогда выражались, отголосок ленинградских событий». Исполнителями террористического акта над Эйхе были намечены Мясковская и Горсунов. «Мясковская должна была воспользоваться своим присутствием на конференции и на других собраниях, где должен участвовать Эйхе, и осуществить его убийство».

Дело Николаева включает протокол очной ставки от 11 декабря 1936 года между И. И. Копьевым и М. И. Мясковской, на которой последняя категорически отрицала и троцкизм, и подготовку покушения на Эйхе. Протокол от имени Николаева продолжал: «Горсунов должен был сделать то же самое в случае, если Эйхе посетит институт и, в частности, лабораторию сопротивления металлов, где Горсунов работал. <…> Оружие имелось у Копьева». Горсунов сказал, что «подумает», но на следующей встрече отказался, заявил, что он «не в состоянии решиться на такой шаг». На следующий день Николаев ознакомил Кашкина с ситуацией. «Он мне ответил, что решение правильное, что нужно тщательно подготовиться, заявил, что <…> разведает, где и когда будет Эйхе». Горсунова он «выругал самой отборной руганью» и вызвал на беседу. «Но оба мы, Кашкин и я, уже не настаивали, чтобы Горсунов был исполнителем террористического акта, так как на него не надеялись. Разговор с ним шел только о том, чтобы он держал язык за зубами, и неоднократно ему напоминали, что он за разглашение поплатится головой». Исполнение террористического акта было возложено на Мясковскую. «Она была очень подходящая для роли исполнительницы террористического акта, во-первых потому, что она была обозлена, и во-вторых, ей роль исполнительницы террористического акта представлялся как подвиг». Помешала неожиданная болезнь Мясковской. В другом варианте, получив обычный выговор от Томского горкома ВКП(б) «…за протаскивание в лекциях троцкизма», она уехала в Одессу, т. е. скрылась. «Кашкин предложил мне подготовить новых людей. <…> Я этого сделать не успел, так как в июле месяце 1935