с головы слетело. A бородки и давно нет… Рыжее слетело, черное осталось. Смотрим — глазам не верим:

— Митрошка!

Митрошка — внученыш бабушки Хавроньи и есть, — кровь из зубов отплевывает.

— Что вы, очумели?

На подмостки глянули, — там не холуй, и не Петр, и не Катюшка, а Матюшка Секлетиньин, Павлушка Гурьянов, Танюшка Пахомова, с ними и другие комсомольцы.

Кричат:

— Антропа надо в Бурашово отправить!

В Бурашове сумасшедший дом… Я и без них в затылке почесываю.

— Ишь вырядились… Шут вас знает… По повадке и по нраву барин и барин… Вы бы хоть заранее сказали, что барин фальшивый будет.

A мне на стену:

— Смотри!

А там на аршинном листе, четвертовыми буквами ЖЕНИТЬБА ПЕТРА Драма из крепостных времен, в 4-х частях. Сочинение комсомольца Митрофана Зуйкова.

Неразличение искусства и реальности — излюбленный источник комического. В «Байках Антропа» интересно практически неосознанное «открытие» автором этих приемов, поскольку эти тексты восходят не столько к литературной традиции, сколько к фольклору и низовой культуре, балаганному театру. Это скорее документы эпохи, особенно интересные тем, что являются образцами правильного «балагурства», что и делает их текстами госсмеха. Антроп смеется исключительно над тем, что можно и что подлежит осмеянию. Причем, поскольку это «смех снизу», его «сатира» выдержана в модусе «доброго смеха».

Так, в рассказе «Куличи», где высмеивается неграмотность деревенских старух, автор противопоставляет грамотность молодежи невежеству местных прихожанок, каждая из которых, делая пасхальные куличи, хочет перещеголять другую. И когда одна из старух приносит кулич, на котором «по всей верхушке „Христос воскресе“ розовым сахаром выведено», и отец Асаф для этого кулича не два, а три раза кропило обмакнул, бабушка одного из комсомольцев требует от внука, чтобы тот и на ее куличе что-то написал. Внук решает подшутить над ней. Когда же к нему начинают обращаться и другие старухи, он и им расписывает куличи. Но когда они относят их в церковь святить и отец Асаф с кропильницей направляется к ним и читает, что на них написано, он бросает их под ноги и в гневе топчет.

Первым бабушкин кулич под ноги покатился.

— А-а, «религия — опиум»?.. Вот тебе!

Вторым кулич Фотевны был.

— «Религия — дурман!»… Вот!

И Фотевны — ноги не миновал. A Карповны кулич чуть до паникадила взлетел.

«Христос не воскресает».

Остальные куличи не читавши растоптал. Смотрят старухи, смотрят — глазами не мигают.

— Сила крестная!.. Очумел поп!..

Что тут было только! — господи твоя воля!

Антроп не делает никаких заключений. Его «байки» лишены морализаторства. Напротив, рассказанное в них находится между реальностью и нормой. Причем безоговорочное признание нормы не мешает автору любоваться весьма далекой от следования ей реальностью и одновременно высмеивать ее. Неизменным остается также принцип отбора сюжетов: они всегда отвечают, с одной стороны, официальным требованиям (критикуется всегда то, что подлежит критике), а с другой — массовому вкусу. Так, злословие как проявление невежества и грубости вполне вписывается в круг официально одобренных к осмеянию явлений. Но тема эта достаточно непристойна, чтобы восприниматься «низовым читателем» с интересом.

В рассказе «Матерное слово» речь идет о деревне, которая славится матом. Матерятся здесь все. Автор с гордостью сообщает: «У нас мальчонка с соской уже трехъярусное картавит». Но вот в деревне появились комсомольцы, которые «принялись матерное слово выводить», введя штраф: «за каждое слово горсть ржи штрафа». Автор с притворной тоской описывает «страдания» стариков:

На душе — словно под воз попал. A бывает, такая тоска возьмет, что и жизни не рад. Только душу и отведешь, когда вечерком к тыну выйдешь. Не то может давно бы руки на себя наложил. Выйдешь к тыну, глянешь на звезды, да как почнешь их пересыпать. И тут не каждый раз убережешься. Комсомолец с задворок выведется. Уж как он — нюхом ли, ухом почует — не знаю. Только…

дело кончается штрафом. Комсомолец требует от провинившегося вынести две горсти ржи. Тот «прихватил третью: комсомольца обругать». Кульминация наступает в престольный праздник, когда старикам удалось договориться с комсомольцами, чтобы на два дня слово не в счет шло.

И радости же на празднике было! Сват с кумом, или кум со сватом, ровно в Пасху христосуются. Друг дружку поливают. Как же, наговелись! И так разошлись, что и на третий никак не уймутся. И на четвертый. И на пятый… Только на шестом задержались. А что зерна к комсомольцам утекло!

В середине 1920-х годов зерно к комсомольцам только начало утекать. Настоящим потоком оно потекло с началом коллективизации, памятником которой стала шолоховская «Поднятая целина», впервые сделавшая балаганного деда одним из центральных литературных героев соцреализма.

Советская критика не уставала превозносить Щукаря как литературный образ мирового уровня: «Дед Щукарь принадлежит к плеяде героев самых разных народов — Санчо Панса Сервантеса, Тиль Уленшпигель Де Костера, Кола Брюньон Роллана, солдат Швейк Гашека — и по своему масштабу и глубоко специфическим чертам своего характера»[1066]. Но и в таком почетном ряду этому «прекраснейшему юмористическому созданию»[1067] принадлежит якобы особое место: он — «первый из народных героев мировой литературы — шутников и мудрецов, хитрецов и забавников, который перешагнул границу старого и нового, вошел в общество строящегося социализма»[1068].

Советская критика делала все для того, чтобы затушевать связь идущего в коммунизм колхозного старика с балаганным дедом. Она утверждала, что дед Щукарь — «продолжатель народных потешников, бахарей, сказочников, которые даже в самое трудное для народа время верили в его силу и благодаря своему юмору помогали ему перенести все невзгоды», что он продолжает связь с «бесконечными героями народных сказок, веселыми победителями, забавными простаками, шутниками и балагурами. Дед Щукарь сродни этим сказочным персонажам, которые весело одурачивают глупых помещиков и отвратительно жадных попов», «забавным обманщикам и лихим вралям»[1069]. Она убеждала, что якобы «писатель постарался взглянуть на прошлое взглядом философа, взглядом историка. Одним из рупоров его широкого, народного, мудрого, озорного взгляда и стал дед Щукарь»[1070].

Щукарь в романе Шолохова не произносит ни единой реплики, которая не была бы рассчитана на то, чтобы вызвать смех читателя. В совокупности они являются образчиками не только шолоховского юмора, но и его представлений о читателе. Интересен не столько сам Щукарь, весь склеенный из примитивных «побасенок» и убогого паясничания, сколько моделируемый автором и реальный читатель, которому это должно было быть и было смешно. Судя