когда соратник Толстого был уже стар и не мог за всем проследить. Тогда нехорошие люди прокрались в руководство страны, и случилась неприятность. Были нарушены основные толстовские нормы поведения, была попрана идея непротивления злу насилием, но это продлилось недолго.

Не нужно было сосредотачиваться на этом — неправильно и вредно.

Но вот папа говорил Саше, что человек — это и есть память, и кроме памяти в человеке больше ничего и нет. Тут было какое-то трагическое несоответствие, но папа говорил, что жизнь вообще похожа на комплексные числа, которые придумали математики. Один ученый говорил, что комплексное число, состоящее из двух частей, — это соединение божественного и земного, которые существуют совместно. Саша тогда не очень хорошо понимал про комплексные числа, но соглашался, что две разные части жизни могут существовать совместно.

Но из папиных слов выходило, что память меняет соотношение между действительной и мнимой частями. Может, и события никакого не было, а все думают, что было, да ещё и деньги несут… Но тут папа обычно бывал невнятен, и Саша додумывал сам эту мысль, вспоминая, как на уроках разоблачали церковников прошлого времени.

Итак, папа говорил о том, что на прошлом, вернее, на памяти о нем, легче всего делать деньги. Но он просил не упоминать об этом в школе. Отчего — непонятно, вот членские взносы в Муравейном братстве, хоть были большие, но платили их родители, было понятно, на что они идут — на детские журналы, на летние лагеря и издательство «Посредник».

Муравейное братство — это было святое.

Саша навсегда запомнил тот день, когда их принимали в Муравейное братство на Красной площади. Был яркий и солнечный сентябрь, день рождения вождя и учителя. Ему повязывала зелёный галстук Маша, и она была первой женщиной, кроме мамы, которая так нежно касалась его.

Иногда он, начитавшись «Войны и мира», представлял, как он лежит раненный, а Маша кладёт свою прохладную руку ему на лоб. А потом он умирает, Маша выходит замуж за другого, но потом всё равно помнит о Саше всю жизнь.

Но Маша была друг, и всего этого было нельзя.

Иногда он ревновал Машу к одноклассникам, но всегда останавливался — дружба важнее всего. Теперь Маша была в опасности, и он сосредоточился.

А пока строгий пожилой человек, наверное, лет тридцати, спросил его:

— Что вы читали, вспомни.

— Да не помню я. Что-то про зеркало.

— А кто это принес? Вспомни, пожалуйста. Ведь ты настоящий толстовец в душе. Ты же был в Муравейном братстве, носил зелёный галстук. Мне сказали, что ты носил Зеленую палочку отряда. Тебя единогласно избрали в молодые толстовцы. У тебя хороший старт, и тут вдруг оказывается, что ты — не наш. Скажи, откуда у вас появились эти бумажки.

Саша бормотал что-то нечленораздельное.

— Да, тебе страшно сейчас, но пойми — это ведь чувство ложного товарищества говорит в тебе. Был бы ты обманщиком, я бы сейчас с тобой не разговаривал. Помнишь, вы в школе проходили про сливы?

Саша помнил.

— Всегда найдется тот, кто сочтет сливы, и тебе будет стыдно. Все будут смеяться, а тебе будет стыдно.

— Да не помню я ничего!

— Давай сделаем так: ты пойдешь домой и подумаешь. А завтра мы с тобой встретимся, не здесь, а где-нибудь в сквере, у памятника Толстому. Нашему с тобой Толстому, понимаешь? И ты всё расскажешь.

Саша, глотая слезы, вышел в школьный коридор.

Он проиграл в какой-то игре, пока он не понимал, в какой. Но то, что проиграл, было понятно.

Вернувшись домой, он позвонил Маше, но ее телефон не отвечал. Позвонил он и Кузе — его мама сказала, что его нет дома. Мама была чем-то очень недовольна.

И вдруг телефон зазвонил сам, Саша даже подпрыгнул от неожиданности.

Это был Лёвушка.

Лёвушка странным голосом сказал ему, что ему, Саше, нужно взять дополнительные задания к экзаменам. Пусть Саша приходит прямо сейчас к нему за этими заданиями, потому что завтра уже нужно начать решать.

Никаких заданий у Лёвушки быть не могло, но стало понятно, что прийти необходимо. Через полчаса он уже звонил вахтеру на входе в помпезный Лёвушкин дом. Лёвушкин отец был большим человеком в Департаменте трудовых коммун.

Поэтому семья жила в одном из огромных зданий в начале Толстовского проспекта — если ехать по нему, никуда не сворачивая, выехать из Москвы, то можно было приехать прямо в Толстой, который раньше назывался Тула. Отец Лёвушки был как раз оттуда. Он приехал в Москву одним из «толстовцев», которых было так много в правительстве. Сама близость по рождению к Ясной Поляне, казалось, двигала этих людей наверх. У Лёвушки была даже своя комната, только увешана была не портретами бородатых русских классиков, как кабинет отца. А волосатыми музыкантами с гитарами.

Но Саша попал не туда, а впервые — в кабинет.

Отец Лёвушки сидел в своем огромном кресле. Кресло было отвернуто от стола, и Саша поразился виду взрослого человека, что был перед ним. Ясно было, что он чем-то взволнован.

Лёвушка примостился на табуреточке, в стороне, будто поставленный в угол, хотя и находился посередине комнаты.

Его отец потёр лысину и начал. Он сказал, что ребята его сильно расстроили. Он не сказал ничего конкретного, но было видно, что он знает всё.

— Значит так, милые. Вы обосрались. Но не вы первые, не вы последние. Правда, лучше б вас поймали на однокласснице.

Саша вздрогнул — взрослые никогда так при нем не говорили. Слышала бы это мама.

— Ругать вас бессмысленно, нужно вытаскивать. Слава труду, я ещё могу что-то сделать. А сделаем мы вот что — если вас вызовут снова (Саша понял, что с Лёвушкой тоже говорили), итак, если вас вызовут снова, то ты, Саша, отдашь им эти глупые листки. Нет, не то, что как-то попало вам в руки, а вот что.

Он взял со стола распечатку — такую же, как та, что они читали вместе. Листки были те, да не совсем — Саша прочитал на первом листке «Критика вульгарной критики».

— У меня надежда на тебя, Саша. Ты мальчик умный, а вот меня Господь наградил сыном-лоботрясом.

Лёвушка при этих словах тяжело вздохнул.

— Но я вам вот что скажу. Нет ничего ценнее детской дружбы. Сейчас, когда вы заканчиваете школу, вы в этом ничего не понимаете. Но потом вы пойдёте по жизни, и ваши друзья когда-нибудь помогут вам, как мои сейчас помогли мне. А может, и утопят. Не стройте иллюзий — вы пока никому не интересны, этим