знать; он надеялся, что Яковский привезет от нее письма. Но тот не привез. Отводил глаза, а потом эта ссора, после которой Голинский сам не свой.

Цифры, которые он видел на счетах Подольского, не дают ему покоя, а в голове имеются и собственные счета: Голинский поставлял ткани к королевскому двору, поднялся высоко, но теперь – полное фиаско. Склады забиты тканями – дорогими, роскошными, которые никто уже не купит. Уверенный в своей удаче, когда собирали средства на Брюнн, он отдал все свои сбережения, полагая, что тем самым способствует процветанию – собственному и своей семьи, но сегодня вдруг видит все это совсем в ином свете. Будто пелена с глаз упала. Почему Магда не пишет? До сих пор он не хотел об этом думать, был занят, но сейчас в глубине души растет подозрение, почти уверенность; это как злокачественная опухоль, как будто у него в голове гнилая плоть: Магда теперь с другим.

Голинский всю ночь не спит, ворочается с боку на бок, слышит какие-то голоса, словно обрывки бурного спора, снова видит, как Яковский отводит глаза, и его заливает жар. Он уже чувствует, уже знает, хотя голова отказывается всем этим заниматься. Голинский снова подсчитывает долги, в полудреме видит мышей, грызущих запасы алой парчи и тюки камки.

На следующий день, не позавтракав, он идет пешком на улицу Длуга, к Яковским. Открывает сонный хозяин в рубашке и ночном колпаке, какой-то изнуренный, усталый, ноги в грязных носках потирают одну о другую. Вайгеле в наброшенном на сорочку платке молча начинает растапливать плиту. Вскоре появляются две сонные дочки Яковского – Барбара и Ануся. Яковский смотрит на гостя долгим взглядом, наконец жестом велит жене забрать детей и спрашивает:

– Чего ты от меня хочешь, Голинский?

– Расскажи мне, что там произошло. Что с моей Магдой?

Яковский опускает глаза на свои носки:

– Заходи.

Маленькая квартира Нахмана Петра Яковского заставлена вещами. Какие-то корзины, ящики. Пахнет вареной капустой. Они садятся за стол, с которого Яковский убирает бумаги. Старательно вытирает перо, прячет в ящик. На дне бокала – остатки вина.

– Что с ней? Скажи мне!

– А что с ней такое? Откуда мне знать? Я же по делам ездил, можно подумать, ты не знаешь! А не с бабами сидеть.

– Но ты был в Брюнне.

Порыв ветра ударяет в окно, стекло зловеще дребезжит. Яковский встает и закрывает ставни. В комнате делается темно.

– Помнишь, у Бешта мы спали в одной постели, – говорит Голинский, словно жалуется.

Яковский вздыхает:

– Ты же знаешь, как там живут. Ты сам все видел. Ты был в Ченстохове, был в Иванье. Никто не станет присматривать за твоей женой. Она свободная женщина.

– Я никогда не был так близко, как ты. Не был одним из вас, «братьев».

– Но ты видел, – Яковский говорит так, словно во всем виноват отчаявшийся Голинский. – Она сама попросила. Она теперь со шталмейстером Господина, Шимановским. Такой казак на коне…

– Казак, – машинально повторяет за ним Голинский, совершенно сломленный.

– Я тебе это говорю, Голинский, потому что мы друзья. Потому что ты поддерживал меня после смерти сына, потому что в Беште мы спали в одной постели…

– Я знаю.

– На твоем месте я бы так не расстраивался – ну а чего ты ожидал? Они делают это ради блага всех нас тут… Они близки к величайшему императору мира. Большой двор… Захочешь, чтобы она вернулась, – вернется.

Голинский встает и принимается расхаживать по маленькой комнате: два шага в одну сторону, два – в другую. Потом останавливается, делает глубокий вдох и начинает рыдать.

– Не могла она сама попросить, я Магду знаю… Ее наверняка заставили.

Нахман достает из буфета еще один бокал и наливает вина.

– Ты мог бы весь товар продать в Брюнне, вероятно, кое-что потеряешь, потому что парча там идет не так хорошо, как прежде. Но хоть что-то вернешь.

Через какой-нибудь час Голинский уже готов и под залог векселя занимает деньги на дорогу. Спустя несколько дней он добирается до Брюнна, грязный и усталый. Оставив товар на складе, тут же идет на Петербургер гассе, в дом у собора; надвинув шляпу на лоб, спрашивает у нескольких прохожих, как пройти. Дорогу тут все знают. Голинский собирался постучать и войти – по-человечески, но его вдруг охватывает подозрительность, он чувствует себя так, будто отправляется на войну, поэтому стоит в подворотне дома напротив и, хотя еще рано и на улицах лежат длинные утренние тени, надвигает шляпу поглубже на лоб и ждет.

Сначала открываются ворота и выезжает телега с мусором и отходами, потом выходят какие-то женщины. Голинский их не знает; у них плетеные корзины, и они поднимаются по улице, вероятно, на рынок. Затем подъезжает подвода с овощами, за ней – всадник. Наконец, откуда-то появляется экипаж, въезжает внутрь и остается до полудня, когда у ворот вдруг возникает какое-то движение. Голинскому кажется, что он видит двух женщин, одна из которых Звежховская, которая что-то подает то ли посыльному, то ли почтальону, другая – старшая Чернявская. В окнах второго этажа раздвигаются занавески, и там мелькает какое-то лицо – Голинский не понимает чье. Живот сводит от голода, но он боится уйти – вдруг пропустит что-нибудь очень важное. Перед самым полуднем ворота снова открываются, и на улицу выходит небольшая процессия, главным образом молодежь – они идут в собор на мессу, но Голинский снова никого не узнает. Только в конце видит знакомых – Дембовского в польском платье, с женой. Они идут молча и исчезают в соборе. Голинский понимает, что ни Франка, ни Авачи здесь нет. Он хватает за рукав одного из отставших юношей и спрашивает:

– А Господин где?

– В Вене, у самого императора, – добродушно отвечает тот.

Голинский проводит ночь в корчме, чистой, нарядной и вовсе не такой уж дорогой. Можно вымыться и выспаться. Он спит как убитый. На следующее утро, по-прежнему подгоняемый тревогой, отправляется в Вену.

У него уходит целый день, чтобы добраться до улицы Грабен, где живет Господин. У дома – стража, какая-то странная, в ярко-зеленых и красных ливреях, в шапках с пучками перьев. Вооруженная алебардами. О том, чтобы войти внутрь, нечего и мечтать. Голинский велит доложить о себе, но до вечера ответа все нет. Вечером подъезжает богатая карета в сопровождении нескольких всадников. Когда он хочет подойти, стража довольно грубо его останавливает.

– Я Голинский Яков. Господин меня знает, я должен его увидеть.

Они велят принести утром записку.

– Господин принимает в полдень, – вежливо говорит лакей в странной ливрее.

Anzeige, или