– Затем уберите одежду и смажьте ожоги, – сказал он и перешел к следующему пациенту.

Пока Фрида срезала с больного обуглившуюся одежду, Карла наполняла шприц. У него были сильные ожоги по всей правой стороне, но слева было не так плохо. На левом бедре Карла нашла неповрежденный участок кожи. Она готова была уже ввести лекарство, как вдруг взглянула на лицо пациента – и замерла.

Эта круглая жирная физиономия с усиками, словно полоска грязи под носом, была ей знакома. Два года назад этот человек заявился в ее дом и арестовал ее отца. В следующий раз она увидела отца умирающим. Это был инспектор гестапо Томас Маке.

«Ты убил моего отца, – подумала она. – А теперь я могу убить тебя».

Это было бы легко. Она могла дать ему дозу морфия, в четыре раза превышающую максимальную. Никто бы не заметил, особенно в такую ночь, как сегодня. Он немедленно потерял бы сознание и через несколько минут умер бы. Врач, засыпавший на ходу, пришел бы к выводу, что не выдержало сердце. Никто бы не стал сомневаться в диагнозе и недоверчиво расспрашивать. Он стал бы одним из тысяч, погибших при масштабной бомбардировке. И покойся с миром.

Она знала, что Вернер опасался преследований Маке. Сейчас Вернера могли арестовать каждый день. «Под пытками заговорит любой». Вернер выдал бы и Фриду, и Генриха, и остальных – в том числе и Карлу. Она могла их всех спасти – сейчас, в эту самую минуту.

Но она мешкала.

«Почему?» – спросила она себя. Маке был палач и убийца. Он заслуживал смерти тысячу раз.

Убила же она Хоакима – ну, или хотя бы помогла убить. Но ей казалось, что тогда было другое дело. Тогда пришлось драться. Хоаким бил маму ногами и забил бы до смерти, если бы она не огрела его по голове чугунным котелком. А сейчас – дело другое.

Маке был пациентом.

Карла была не особенно верующей, но кое-что святое для нее существовало. Она – медсестра, и пациенты ей доверяют. Она знала, что Маке стал бы ее пытать и убил бы, не раздумывая, но она-то была не такой, как Маке, она была из другого теста. К нему это отношения не имело, дело было не в нем, а в ней.

Если бы она убила пациента – она чувствовала, что ей пришлось бы оставить эту работу, никогда больше она не посмела бы ухаживать за больными. Она бы стала как банкир, который крадет деньги, или политик, берущий взятки, или священник, лапающий девочек, пришедших на первое занятие в воскресную школу. Она бы предала себя.

– Чего ждешь? – сказала Фрида. – Я же не могу смазывать ожоги, пока он не успокоится.

Карла воткнула иглу в Томаса Маке, и он перестал кричать.

Фрида начала накладывать мазь на обожженные места.

– Этого лишь оглушило, – говорил доктор Эрнст о другом пациенте. – Но у него пуля в ягодице… Как вышло, что вас подстрелили? – громко сказал он, обращаясь к пациенту. – Пожалуй, вот только пулями сегодня англичане нас не поливают.

Карла обернулась посмотреть. Раненый лежал на животе. Брюки были разрезаны, и был виден зад. Кожа была белая, на поясе тонкие светлые волоски. Он еще не вполне пришел в себя, но что-то пробормотал.

– Полицейский пистолет? Случайно выстрелил, говорите? – переспросил доктор Эрнст.

– Да, – более внятно произнес раненый.

– Сейчас я выну пулю. Будет больно, но у нас не хватает морфия, и много пострадавших в более тяжелом состоянии.

– Вынимайте.

Карла обработала рану. Доктор Эрнст взял длинные тонкие щипцы.

– Закусите подушку, – сказал он.

Он ввел щипцы в рану. У пациента вырвался приглушенный крик боли.

– Постарайтесь не напрягать мышцы, – сказал доктор Эрнст. – Так только хуже.

Карла подумала, что говорить это – глупо. Никто не сможет расслабиться, когда у него в ране ковыряются щипцами.

– А, черт! – прорычал раненый.

– Я нашел ее, – сказал доктор Эрнст. – Постарайтесь не шевелиться!

Раненый замер, и доктор Эрнст вытащил пулю и бросил в лоток.

Карла вытерла выступившую из раны кровь и наложила повязку.

Раненый перекатился на спину.

– Нет, – сказала Карла, – вы должны лежать на…

И не договорила. Это был Вернер.

– Карла? – сказал он.

– Да, это я, – сказала она счастливым голосом. – Задницу тебе бинтую.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Она обхватила его руками самым что ни на есть непрофессиональным образом и сказала:

– Родной мой, я тоже тебя люблю!

VI

Томас Маке медленно приходил в себя. Сначала он пребывал в состоянии, похожем на сон. Потом он начал понемногу соображать и понял, что находится в госпитале, под действием лекарств. Почему – он тоже понял, кожу жгло страшно, особенно левый бок. Он оказался в состоянии понять, что лекарства, должно быть, ослабили боль, но не сняли совсем.

Постепенно он вспомнил, как случилось, что он попал сюда. Их бомбили. Он был бы мертв, если бы не бежал от взрыва, преследуя беглеца. Те, кто остались позади, разумеется, погибли: Манн, Шнайдер, Рихтер и мальчишка Вагнер. Вся его группа.

Но Вернера он поймал.

Хотя поймал ли? Он стрелял в Вернера, и тот упал; но тут взорвалась бомба. Маке выжил – значит, и Вернер тоже мог выжить.

Теперь Маке был единственным, кто знал, что Вернер – шпион. Он должен был доложить боссу, суперинтенданту Крингеляйну. Он попытался сесть в постели, но обнаружил, что не в силах пошевелиться. Он хотел позвать медсестру, но когда открыл рот, не смог издать ни звука. Эти действия утомили его, и он снова заснул.

Когда он в следующий раз проснулся, то почувствовал, что сейчас ночь. Все вокруг было тихо, неподвижно. Он открыл глаза – и увидел над собой лицо.

Это был Вернер.

– Больше тебе здесь не работать, – сказал Вернер.

Маке попытался позвать на помощь, но обнаружил, что не может говорить.

– Ты отправляешься на новое место, – сказал Вернер. – Больше ты не будешь никого мучить. На самом деле кого там будут мучить – так это тебя.

Маке открыл рот, силясь закричать.

На его лицо опустилась подушка. Она плотно зажала его рот и нос. Он обнаружил, что не может дышать. Он попытался бороться, но в его теле не было силы. Он попытался вдохнуть воздуха – но воздуха не было. Он почувствовал панику. Ему удалось качнуть головой в одну сторону, в другую – но подушка еще сильнее зажала рот и нос. Наконец у него получилось издать звук – но это было лишь слабое горловое сипение.

Вселенная превратилась в круг света, который медленно сужался, пока не стал размером с булавочную головку.

А потом – погас.

I