— Горбачев обиделся, что не ему позвонили первому.

— Напрасно он обиделся. С ним первым попытались связаться, но не получилось. Это абсолютно точно.

На следующий день после распада Советского Союза Андрей Козырев проснулся министром иностранных дел великой державы, у которой еще не было внешней политики. И никто твердо не знал, какой она должна быть. Сам для себя задачу он сформулировал так: в сжатые сроки создать благоприятную внешнеполитическую среду для реформ в стране. Ему подыскали цитату из Столыпина, которая ему понравилась: «Будут здоровые и крепкие корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром».

Еще все было неясно: как строить отношения с Западом: ссориться или дружить? Как вести дела с Украиной: признавать Крым частью Украины или не признавать?

— Мы все были в мыле в первые месяцы, — вспоминает Козырев. — Я помню, что в те дни был какой-то сумасшедший дом. Все бегали с бумагами и пытались решить неотложные вопросы. Едва здоровались друг с другом. Я прибегал к Ельцину и говорил: то-то и то-то происходит, срочно нужно ваше решение. А у меня была своя головоломка — как выстроить отношения с бывшими советскими республиками. Никто о них ничего не знал. Ничего, кроме советской статистики. Не было ни одного специалиста, которого можно было пригласить и спросить: что такое современный Узбекистан? А тут уже в Таджикистане начиналась гражданская война…

Еще я был занят тем, как нам сохранить место в Совете Безопасности ООН. Я твердо знал, что это необходимо. Это особые привилегии, особая ответственность. Но как доказать, что именно Россия имеет право на это кресло, а не все пятнадцать республик? Была теория, что надо это поделить между всеми республиками. А это не делится. Не могут пятнадцать человек сидеть в одном кресле. Принятие этой теории привело бы к потере места в Совете Безопасности. И я был убежден, что нам выйти из своих проблем можно только в союзе с теми странами, которые уже обрели то, что мы хотим для себя, — демократию, свободу и богатство. Логично именно с этими странами тесно сотрудничать.

Андрей Козырев отстаивал принцип равноправных отношений с четырнадцатью государствами, которые раньше входили в состав Советского Союза. Он повторял: стоит только заговорить с ними на языке силы, проявить высокомерие, и четырнадцать соседей мигом превратятся в четырнадцать врагов. По мнению Козырева, нужен был переворот во внешнеполитическом мышлении, которое столетиями строилось на формуле: что хорошо для государства, то хорошо и для его граждан. На самом деле все должно быть наоборот.

Андрей Козырев стал первым за многие десятилетия министром иностранных дел России, который самостоятельно определял внешнюю политику страны. Горбачев этого своим министрам не разрешал. Ельцин же первые годы международными делами занимался мало и дал Козыреву карт-бланш.

Весь мир с интересом присматривался к новой фигуре. Министр говорил тихо, не повышал голоса, всегда сохранял спокойствие. Вскоре выяснилось, что молодой человек с манерами круглого отличника, карьерный дипломат, избегающий конфликтов и склонный к компромиссам, на самом деле обладает твердым характером и может и умеет быть жестким.

Он летал в районы боевых действий — в Боснию, Нагорный Карабах, Афганистан, демонстрируя личную смелость. Он был лишен и кабинетной трусости, свойственной аппаратным чиновникам, не решавшимся в нужный момент сказать «нет». Он не говорил «нет» только одному человеку — президенту Борису Ельцину.

Поначалу президент прислал Козыреву комиссара — Федора Шелова-Коведяева, который в Верховном Совете РСФСР возглавлял Комитет по межреспубликанским отношениям. Он стал первым замом и занимался отношениями с бывшими советскими республиками. Но вскоре Ельцин убедился, что может доверять своему министру.

Именно тогда между ними установились тесные рабочие отношения.

— Я человек первого впечатления, — говорил мне Козырев, — и оно меня не обмануло. Во время нашей первой подробной беседы с Ельциным я увидел человека, который борется сам с собой, иногда более успешно, иногда менее успешно. Я увидел человека старой эпохи, пытающегося ворваться в новую жизнь и взять нас всех с собой. Он очень четко понимал: надо идти вперед, идти по пути реформ. Я понял, что этому человеку придется многое объяснять, причем понятным ему языком. Но мои усилия что-то объяснить зависели от его состояния. Когда он был на подъеме реформаторских настроений, то понимал с полуслова. На обратном движении маятника все было значительно сложнее.

— Каковы же были его взгляды, его представления о мире?

— Он человек с определенными привычками, с определенными стереотипами партийного функционера, малоинформированного, находящегося под властью схем. Человек, который всю жизнь проработал в партийно-хозяйственном аппарате. Но он с этим боролся. Из первого же разговора я вынес убеждение, что попытка слишком глубоко и детально объяснить ему какие-то вещи неуместна. Ему трудно во все это вникнуть в таком возрасте и при таком жизненном опыте. Кстати, для президента это нормально. Деталями должен заниматься кто-то другой.

Ельцин очень доверял своему министру. Именно Козыреву одному из первых в критические дни 1993 года он поведал под большим секретом, что собирается распустить Верховный Совет. Ельцин знал, что Козырев всегда его поддержит. Возможно, Козырев был самым лояльным из ельцинских министров. Он безоговорочно отстаивал даже те решения президента, которые ему явно не нравились. Андрей Владимирович многое делал на свой страх и риск. Иногда потому, что решение необходимо было принять мгновенно, а связаться с президентом не удавалось.

— У меня на столе было чуть ли не сорок телефонов, из которых я пользовался двумя или тремя, — рассказывал мне Козырев. — Один из них — это спецкоммутатор, очень нужная штука: достаточно назвать имя человека, с которым хочешь поговорить, и тебя соединят, достанут нужного человека из-под земли. Это очень удобно, и после отставки первое время я все не мог привыкнуть, что надо самому набирать номер, помнить его. Страшно развращает…

Если Ельцин находился у себя в кабинете, то было совсем просто — у министра прямой телефон. Если он не в Кремле, то операторы спецкоммутатора его сразу отыщут, где бы он ни был — в машине или в самолете, — по закрытой космической связи. Аппараты спецкоммутатора положены примерно трем десяткам высших чиновников страны.

— А если он не хотел с вами говорить, что вам девушка на коммутаторе отвечала?

— Девушка говорила, что не может связаться.

— И вы понимали, что он не желает сейчас с вами разговаривать?

— Я в таких случаях старался не понимать. Я просто исходил из того, что связи нет, и начинал искать другой способ передать информацию. И тут несколько раз я звонил Саше Коржакову, с которым был в очень дружеских отношениях, и просто говорил: я знаю, что мне следует делать, но ситуация такая, что я обязан поставить президента в известность. Поэтому я тебе сейчас расскажу, что происходит. Ты выслушай или запиши. Он иногда записывал, слышно было, как он скрипит пером, потому что с какой стати он должен знать некоторые имена. Половина людей не могла отличить Караджича от Младича, Милошевича от Туджмана. Это и президенту трудно помнить всех действующих лиц балканской драмы… Вот приходилось Саше записывать, в чем там дело. Надо сказать, что он потом всегда отзванивал и передавал: ну, действуй. Я это воспринимал как то, что я доложил президенту.