— Мои отшки, — хнычет фройляйн Мюллер-Хохлебен, уже ползая по комнате, Мехико расшвыривает стеклянные занозы ботинком, дабы незадачливая девушка то и дело резала себе ладонь или колено, за ней уже тянутся темные перышки крови, целыми дюймами, и со временем — если предположить, что она столько протянет, — они испещрят весь Стрелманов ковер, как шлейф Бердслеевой мантии.

— У вас прекрасно получается, мисс Мюллер-Хохлебен! — ободряюще кричит Роджер, — а вы, вы… — но умолкает, заметив, что Рожавёльдьи почти невидим в тени, а белки его глаз аж тлеют белым, трепещут по воздуху, то потухнут, то вернутся… Рожавёльдьи стоит определенных трудов держаться в теневом углу. Это место вообще не для него. Во-первых, остальная комната видится в отдалении, словно через видоискатель камеры. А стены — вовсе не похоже, что они… ну, в общем, прочные такие. Они текут: грубо и клейко, рябят, будто стоячий отрез шелка или нейлона, водянисто-серые, но то и дело в их теченьи возникает удивительный островок, совершенно чуждый этой комнате оттенок: шафрановые веретена, пальмово-зеленые овалы, пурпурные лиманы, что расческой вгрызаются в зазубренные комиксово-оранжевые шматы острова, меж тем как над ним кружит подбитый истребитель, сбрасывает баки, затем серебристый парашют, закрылки установлены чуть ли не на полную потерю скорости, колесами в синеву (ни с того ни с сего — такая лютая вдруг синева!) налетает перед самым ударом дроссель закрыт унннххх! ох блядь риф, мы же ебнемся об — ой. О, никакого рифа? Мы-мы в безопасности? Ну да! Манго, я вон там вижу манго на дереве! и-и девчонка — паллно девчонок! Ты гля, офигенные какие, сиськи торчком, этими своими травяными юбчонками колышут, играют на укулеле и поют (хотя почему голоса такие жесткие и крутые, такие гнусавые, как у американских хористок?)…

Добро пожаловать на остров Блевко-Бля-адки-и!

Лизни мою па-пайку — не захочешь уе-зжааааать!

Лунка, что жел-тая ба-нан-ка,

Зависла над, моей ка-бан-кой,

И нам с тобою в хула хуль не поиграть…

А звезды падают на остров Блевко-Бля-адки,

И лавка вкусинькая, как вишньовый пирожок…

Я ггеченгошка-шоколадка,

И та меня на Блевко-Блядках,

Как миссионер — Лейлани, обратай ско-рей, друж-жооок!

Ой-ёй, ой-ёй — меня ж застук-яют, одна, какая-ни-будь красо-точка с ост-рова, провесу, весь оста-ток… жиз-ни тут, жу-я па-пай-и, душис-тые, как пизда, юного рая…

Когда рай был юн. Летчик разворачивается к Рожавёльдьи, все еще пристегнутому ремнями безопасности. Лицо у летчика закрыто шлемом, очки отражают слишком много света, кислородная маска — из металла лицо, из кожи, из слюды. Но вот летчик поднимает очки, медленно — и чьи же это глаза, такие знакомые, улыбаются приветливо, я вас знаю, а вы меня не узнаете? Что, правда не узнаете?

Рожавёльдьи орет и пятится из угла, дрожа, и его слепят лампы на потолке. Фройляйн Мюллер-Хохлебен все ползает и ползает кругами, быстрее и быстрее, уже почти сплошной мазок, истерически квакая. Оба достигли ровно той кондиции, до которой имела целью их довести искусная психологическая кампания Роджера. Тихо, но твердо:

— Хорошо. Итак, в последний раз: где мистер Стрелман?

— В конторе Мохлуна, — отвечают те в унисон.

Контора Мохлуна — в одной пробежке на роликах от Уайтхолла и охраняется чередой комнат с часовыми девушками, каждая — в платьице радикально отличного от прочих цвета (их довольно много, поэтому легко себе представить, что это, прямо скажем, за трехсигменные цвета, если такая их пропасть «радикально различается», знаете, до такой вот степени — ой, ящеричный, к примеру, цвет, вечерней звезды, бледной Атлантиды среди прочих), и Роджер кружит им головы, подкупает их, угрожает им, вешает тюльку и (эхх) да лупит их по сусалам всю дорогу, пока наконец:

— Мохлун, — не колотит в эту гигантскую дубовую дверь, резную, аки каменные порталы неких храмов, — Стрелман, игра окончена! Именем той исчезающе малой порядочности, что позволяет вам прожить день и не попасть под пулю случайного вооруженного незнакомца, откройте дверь. — Рацея довольно длинна, и дверь, сказать по правде, открывается на середине, но Роджер все равно договаривает. Он смотрит в комнату, сияющую ли-монно-лаймово, но решительно пригашенную почти до молочности абсента-с-водой — цвет теплее, нежели того заслуживают морды за столом, однако, быть может, Роджерово появление слегка сгустило краски, — подбегает и вспрыгивает на полированный стол через полированную же голову директора сталелитейной компании, 20 футов проезжает по навощенной поверхности и оказывается перед человеком, который сидит во главе стола с учтивой (т. е. наглой) улыбкой. — Мохлун, я вас раскусил. — Это что же, он поистине проник вовнутрь, очутился средь капюшонов, прорезей для глаз, золотой параферналии, благовоний и скипетра из бедренной кости?

— Это не Мохлун, — говорит мистер Стрелман, прочищая горло. — Мехико, вы уж слезьте со стола, будьте добры… господа, один из моих старых коллег по ПИСКУСу, блестящ, но отчасти нестабилен, как вы, вероятно, заметили — ой, Мехико, ну ей-богу…

Роджер расстегнул ширинку, извлек член и теперь деловито ссыт на блестящий стол, на бумаги и в пепельницы, а вскоре — и на самих этих непроницаемых людей, кои, хоть и слеплены из управленческого теста, хоть мозги у них и срабатывают от легчайшего нажатия, все равно не вполне готовы признать, что это действительно происходит, понимаете, в том мире, который реально, во многих точках касается того, к которому привыкли они… а пролитие теплой мочи, если вдуматься, довольно приятно: струя орошает галстуки по десять гиней, творческого вида бородки, брызжет в печеночно-испятнанную ноздрю, на армейские очки в стальных оправах, окатывает вверх-вниз накрахмаленные манишки, ключики «Фи-Бета-Каппы», медали Почетного Легиона, ордена Ленина, Железные Кресты, кресты Виктории, часовые цепочки в честь выхода на пенсию, значки «Дьюи в президенты», торчащие служебные револьверы и даже обрез у кого-то под мышкой…

— Стрелман, — хуй, упорный, раздраженный становится на дыбы, словно дирижабль в фиолетовых облаках (очень плотно фиолетовых, как фиолетовый бархатный ворс), когда сгущается тьма и морской бриз сулит трудную посадку, — вас я приберег напоследок. Но — батюшки-светы, у меня, похоже, и мочи-то не осталось. Ни капельки. Мне очень жаль. Вам вообще ничего не достанется. Вы меня понимаете? Даже ценой моей жизни, — слова просто вырвались, и, может, Роджер преувеличивает, а может, и нет, — вам нигде ничего не светит. Что вы получите, я заберу. Если подниметесь выше, я приду и стащу вас вниз. Куда б вы ни двинулись. Даже если вам выпадет минута покоя с отзывчивой женщиной в тихой комнатке, я буду у окна. Я вечно буду где-нибудь снаружи. Вам никогда меня не стереть. Выйдете вы — я зайду и оскверню вашу комнату, населю призраками, и вам придется искать себе другую. Если останетесь внутри, я все равно войду — буду гнать вас из комнаты в комнату, пока не загоню в угол. Вам достанется последняя комната, Стрелман, и придется жить в ней весь остаток вашей паскудной, проституированной жизни.