Здесь несколько сотен людей, вы хотя бы поинтересовались, каково им? Вы пройдитесь по рядам! Нет, вы пройдитесь!

Капитан едва слышно застонал. После всего, что он вытерпел вчера, и учитывая беды, которые почти неотвратимо ждали его впереди, явление этой адской, невыносимой, трижды проклятой бабы оказалось последней каплей. К тому же истеричка перебудила всех, и в окошках соседних автомобилей начинали появляться недовольные лица и послышался даже какой-то одобрительный ропот, позволявший предположить, что дела вот-вот снова примут крайне нежелательный для капитана оборот. Он набрал в легкие воздуха и шагнул вперед, к персональной своей Немезиде, готовый расставить наконец точки, пресечь бунт на взлете и напомнить ей, а заодно и всем остальным, что их место — двадцать пятое, что их не спрашивали никого, и рассказывать они еще будут, что он им там должен. И предвкушал уже, как затолкает им все капризы обратно в глотку и рассадит назад по машинам, чтоб сидели тихо и не путались под ногами, и даже открыл было рот. И сразу увидел своего сбежавшего арестанта, который мчался по узкому проходу прямо ему навстречу.

Он захлопал ладонью по бедру, нащупывая пистолет, и даже успел заметить, как перекосило стерву из Пежо, которая движение это, конечно, приняла на свой счет, и как резво она шарахнулась в сторону. Но что-то там у него на поясе зацепилось и застряло, а через секунду человек в наручниках налетел и сильно, больно толкнул его плечом, едва не свалив с ног, и пронесся мимо, к началу тоннеля. И пока капитан, опрокинутый на борт патрульного Форда, барахтался, как тяжелая перевернутая черепаха, и пытался вернуть себе равновесие, одновременно сражаясь с непослушной застежкой своей кобуры, следом пробежал молодой лейтенант — громко топая, с искаженным белым лицом и открытым ртом, как будто гнался не он, а напротив, гнались за ним.

— Аааааа! — заорал капитан. — Да чтоб тебя, сука! — и оторвал наконец ремешок, выдернул пистолет и ринулся вдогонку.

 

Мамаша-Пежо вопила, хлопали дверцы, кто-то громко спрашивал — что, что случилось, объяснит мне кто-нибудь, что случилось, и Митя с удивлением понял, что сейчас побежит тоже — бездумно, повинуясь какому-то глупому инстинкту, первобытной потребности влиться в погоню, и даже отпихнул было Кабриолета, прикидывая, что хорошо бы рвануть по соседнему ряду на случай, если беглец развернется, чтобы оказаться у него на пути и перехватить, но тут Патриот опять взял его за локоть и дернул, совсем как тогда, возле автобуса.

— Ты чего это, Очки, — сказал он неожиданно трезво. — Остынь. Это их терки, тебя вообще не касаются.

И Митя действительно тут же с облегчением остыл, и паника вокруг тоже как-то увяла и закончилась разом, как будто всем одновременно стало неловко. Сцена была, разумеется, возмутительная. Но, во-первых, и закованный в наручники человек, и оба полицейских скрылись уже из виду, сгинули в пустой части тоннеля, и все неприятное должно было произойти между ними где-то далеко, за кадром. А во-вторых, после восьми часов ожидания, тяжкого сна в тесных машинах, духоты и неизвестности беспокоиться о чужих делах просто не осталось сил. Лица в неживом электрическом свете были мятые, вчерашние, как у разбуженных пассажиров поезда, которым посреди ночи зачем-то велели выйти из купе. Но на часах было начало восьмого, а значит, снаружи, за бетонными стенами, уже взошло солнце, катила свои желтоватые воды река, город наверняка проснулся и занялся обычными своими утренними делами. И только они почему-то оставались заперты под землей, в тесной каменной трубе. До сих пор, без причины, без объяснений. И это был самый главный, самый насущный вопрос, который больше нельзя было откладывать, — почему? И сколько еще это будет продолжаться?

 

— Извините, — сказала старшая женщина-Кайен. — Мне очень неловко, но нет ли у кого-нибудь воды?

Даже эта шикарная красавица из Порше, на которую Ася глазела накануне, выглядела сейчас поблекшей и усталой. Черное платье пошло складками, на бледных руках вздулись вены, пальцы под тяжелыми кольцами распухли. Да ей лет пятьдесят, подумала Ася, а то и больше. Терпила, разумеется, тут же полезла в Тойоту и через секунду вынырнула с полупустой бутылкой минералки, из которой Ася за ночь не выпила ни глотка и теперь остро об этом жалела. Лицо у Терпилы было торжественное. Ну еще бы, она совершала Добрый Поступок.

— Вот, — сказала она. — Возьмите. Она начатая, ничего?

— Спасибо, — ответила женщина-Кайен, протерла горлышко салфеткой и сделала несколько изящных глотков, а остальное выплеснула себе в ладонь, промокнула лицо, затылок и шею и принялась растирать свои тонкие голые плечи. — Боже, как хорошо, спасибо большое.

— Вообще-то, — сказала Ася, — это была наша последняя вода. Если что.

— Ася, — сразу сказала Терпила, хотя на такой поворот тоже вряд ли рассчитывала. — Ну зачем ты.

Женщина-Кайен вздрогнула и посмотрела на пустую бутылку у себя в руке.

— Господи, — сказала она. — О господи. Простите, ради бога, я не подумала.

Ася отвернулась. Сейчас ей все были противны одинаково — и Терпила, и тетя из Порше, и папа. Особенно папа. Но пить все равно хотелось ужасно.

— Какая же я дура, — сказала женщина-Кайен. — Я достану воду. Слышишь, детка? Куплю у кого-нибудь...

— Не говорите глупостей, — сказала Терпила. Голос у нее был сердитый.

— На, глотни у меня немножко, — сказала нимфа, высовываясь из красного кабриолета, и помахала Асе. — Только руки не мой, ага?

— Чёооорт, а я как раз ботинки хотела протереть, — сказала Ася, и нимфа сморщила нос и захихикала.

Вот кому ни проведенная в машине ночь, ни вчерашние полтора литра «Жигулевского» совершенно не повредили. Она была так же хороша и свежа, как и накануне, и так же закинула ноги на приборную панель, разве что маленькие ступни сегодня были перепачканы пылью. Ноги эти, длинные, загорелые, открытые до самого бедра, неожиданно добавили разговору оптимизма. Зрелище правда было выдающееся и какое-то, черт возьми, радостное. Такие ноги нельзя было запереть надолго в каком-то глупом тоннеле, они внушали надежду. Напоминали о белом морском песке и соленом ветре, о том, что наверху — лето и солнечное утро и жизнь сулит еще много прекрасного.

Седой темнолицый таксист из Рено вскочил, произнес несколько резких слов на непонятном языке и вдруг плюнул на асфальт прямо между такси и кабриолетом. Нимфу эта внезапная вспышка, как ни странно, не смутила совсем. Она не спеша подняла к нему голову, призывно надула губы и покачала коленкой и, когда он скривился и вспыхнул, с удовольствием показала ему средний палец. Тоже, к слову, безупречный, тонкий и длинный. И все же сладкий морок рассеялся и тревога вернулась.

— Так, — сказала мамаша-Пежо. — Ну хватит, всё. Это нельзя дальше терпеть. Нас просто бросили тут, и никто ничего не делает.

— А что мы сделаем-то? — спросил Патриот. — Ворота взорвем?

— Да что угодно! — сказала она сердито. — Хоть что-нибудь, ну нельзя же просто так сидеть. Лично я не собираюсь. Это вам может быть все равно, а у меня ребенок, которому нужно домой. А ну-ка, отойдите. Пустите меня, говорю!

Она растолкала мужчин и решительно уселась в патрульный Форд, неожиданно ловко включила передатчик, схватила тангенту и тут же принялась кричать в нее:

— Алло! Вы слышите? Кто-нибудь слышит меня, алло! Черт знает что такое, алло! Алло! — и поскольку ответа никакого, разумеется, не было, принялась крутить рычажки и жать на кнопки, то увеличивая