Задним числом могу подтвердить большую правдоподобность такого обвинения. После ареста отца и (через 17 дней) его жены мать открыто, не таясь, помогала их двум детям, которые стали жить в семье деда. Тому, кто непонимающе улыбнется («что ж тут особенного?»), поясню, что от объяснений на службе уклониться не удалось, поскольку родная парторганизация выразила недовольство по поводу «связи с семьей арестованного бывшего мужа». Это недовольство было, конечно, отнюдь не худшим вариантом из вполне возможных.

Помню радостное удивление матери в связи с назначением в 1935 г. Якова Лившица заместителем наркома путей сообщения — очень высокий по тем временам пост, тем более что во главе НКПС стоял Л. Каганович. Лившица осудили в январе 1937 г. по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра» — вместе с Пятаковым, Серебряковым, Сокольниковым, Радеком и другими.

Потрясенный казнью Лившица, застрелился его друг В.Я. Фурер — видный партиец, которого перевел с Украины на работу в Москву Л. Каганович. Этот эпизод подробно описан Н.С. Хрущевым4 (кн.1). Перед смертью Фурер написал, в лояльном тоне, обширное письмо, адресованное Сталину и другим членам Политбюро. Автор высоко оценил Лившица, а свое самоубийство объяснил невозможностью примириться с казнями невинных людей. Читая это письмо Хрущеву, Каганович рыдал. Зато Сталин, когда он вернулся из отпуска, продемонстрировал совершенно иную реакцию. Он объявил Хрущеву, что Фурер — человек нечестный и маскирующийся троцкист.

Эту сталинскую тему взяли в немедленную разработку ежовские следователи, которые вели дело недавнего сподвижника Ягоды, а перед арестом наркома внутренних дел Белоруссии Г.А. Молчанова. Ему, в частности, инкриминировалась связь с «троцкистом» В.Я. Фурером, который якобы действовал по заданию одного из «руководителей» всей троцкистско-диверсионной организации Я.А. Лившица.

Представляется, что самоубийство Фурера могло бы вызвать такой же широкий отклик и войти в историю, как самосожжение пражского студента Яна Палаха в 1968 г., совершенное в знак протеста против ввода в Чехословакию советских войск. Однако полная безгласность нашего общества тех лет предупредила эту возможность. О случае с Фурером мало кто знает до сих пор. (Впрочем, как и о самосожжении в Каунасе литовского студента по имени Ромас Каланта, совершенном в мае 1972 г.)

К визиту матери в КПК был подготовлен вопросник из восьми пунктов. Первые шесть относятся к заявлению Осипова. П. 7: «Как держала себя Бродская в вопросах борьбы с троцкистской оппозицией». П. 8. Буквально цитируется пункт 2 доноса Зелинского — о дружбе с Лившицами — и вопрошается: «Правильно ли это?»

Что ответила на это мать, из дела не видно. Думаю, следовало отрицать. Такова, в сущности, партийная этика, даже дисциплина. Ведь если коммунист без всякого принуждения и явных улик сознается в подобном «преступлении», то он его и за преступление не считает, а это уже недопустимый вызов. Либо признать и слезно покаяться, что значит выказать большую глупость и напроситься, в лучшем случае, на партийное взыскание с занесением. Полагаю, мать реагировала правильно.

На упомянутых выше черновых карандашных заметках к матери относится следующая зайись: «Опп: в 23 г студентом МВТУ — Бродская (вела себя хорошо)». Это, видимо, и есть ответ на седьмой пункт вопросника.

Защита

Объяснительная записка «подследственного», датированная 9-м октября, пространна. Большая ее часть рисует действия отца в 1918 году. Это ответ на возникшие в ходе известной чистки недоумения. Итак, участие в составе красногвардейцев в боях против петлюровцев на стороне восставших рабочих Арсенала. Установилась советская власть, однако ненадолго. «Через некоторое время началось совместное наступление немцев и петлюровцев, закончившееся занятием Киева немцами. При оставлении Киева советскими частями и организациями я не успел из Киева уйти. Припоминаю, что отход из Киева происходил в исключительно спешном порядке…»

Вскоре «в дом родителей, где я проживал, явились немцы и петлюровцы и арестовали меня и старшего брата. Поместили нас в тюрьму при Старокиевском полицейском участке. Через несколько дней брат был освобожден, а меня продержали еще продолжительное время…»

Последующий все же выход на волю состоялся при содействии преподавателя словесности Стешенко И.М., чьим учеником в Коммерческом училище был Семен Жуковский. Стешенко «еще в старое время, в школе, слыл либералом или даже социалистом, а в петлюровское время в качестве украинского с.д. был влиятельным человеком».

Роль Стешенко в своем освобождении отец старается — что вынуждено атмосферой 21-го года Великого Октября — преуменьшить.

«Гораздо более решающим было то обстоятельство, что ни при аресте, ни в дальнейшем в руки следователя не попал ни один документ, изобличавший меня в участии в восстании против петлюровцев».

Что до самого ареста, то произошел он по имевшему якобы место доносу некоего меньшевика-типографа.

«После освобождения я задался целью связаться с кем-либо из членов большевистской организации, чтобы принять участие в подпольной рев. работе… Но я не знал ни путей, ни средств и не имел опыта для связи в подпольных условиях с организацией. В результате твердо решил уехать в Москву с единственной целью либо разыскать кого-либо из киевских большевиков, либо другим путем найти в Москве содействие, чтобы связаться с организацией и все же участвовать в подпольной работе. Не было опыта и умения, но было искреннее и сильное желание снова вернуться к партийной работе.

Я выяснил, что пропуска на выезд за пределы Украины выдаются немцами. Вспоминаю, что мотивировал в своем заявлении просьбу о выезде тем, что я московский студент, намерен продолжать в Москве свою учебу и… приложил к заявлению документ о том, что я являюсь студентом Московского Политехнического института. Я действительно в 1916 г… был зачислен в Московский Институт и учился, живя в Москве, в течение первой половины 1916 года. Из этого Института в 1916 г… я и был призван солдатом в старую царскую армию».

Итак, летом 1918 года отец снова в Белокаменной.

«В Москве я узнал, что здесь находится комиссия ЦК КП(б) Украины, во главе которой находится Пятаков. Вопреки заявлению или, вернее, догадке