двор крестьянский. Грядки, коза привязанная, куры ходят – сейчас столпились вокруг петуха, кудахчут, головами своими глупыми об него трутся. А он их крыльями обнимает, то одну, то другую, важно так, благосклонно принимает ласки.

На доме тоже красное полотнище натянуто: «И собрав последние силы, утром выйдем навстречу весне!». Слова знакомыми кажутся. Я бормочу их про себя, гоняю по кругу, и из них вроде вытекает продолжение, в зубах вязнет, строка смутная, а отчетливо не могу сказать, будто не на русском.

Дверь дома открылась, на крыльцо вышла баба в джинсах и клеенчатом фартуке. Волосы у нее уже седеть начали, в пучок небрежный завязаны. Она о фартук руки вытирает, с крыльца спускается. Увидела вдруг петуха и кричит:

– Петька! Петенька! Вот ты где! – и идет через двор, руки к нему тянет.

Петух степенно кур отстранил и к хозяйке. Они было за ним увязались, но он это пресек, грозно расправил крылья, преградил несушкам дорогу. В его глазах обозначилась суровость, не допускающая неповиновения.

Хотя как может сурово смотреть петух своими глазами петушиными, бисеринками? Тупые стеклянные глазки. Ну и какой я поэт, если петуху в выразительном взгляде отказываю?

Куры беспокойно закудахтали, но все же покорно остались на месте.

Гребень у петуха налился кровью, он взрыл лапами землю, как бы беря разгон, и засеменил так характерно по-петушиному к хозяйке.

Она присела на корточки, восклицая, как заведенная:

– Петенька, милый, помощничек мой! Я тебя обыскалась. Нам еще пироги с тобой для гостей печь. Иди же скорее сюда, Петенька!

Петух замедлил бег, чтобы не налететь на хозяйку. Последний метр вообще прошел шагом, важно. Женщина раскрыла перед ним объятия, и он прильнул к ней, устроив голову у нее на плече. А она принялась его гладить и что-то ласково приговаривать, щекой к холеной шее прижалась, на руки его подхватила, отнесла к поленнице, за голову взяла, на чурбан положила, и без замаха перерубила топором петушиную шею.

Тело затрепыхалось и понеслось по двору, врезалось в стену, дернулось и осело. Хозяйка пошла его подбирать. А голова с чурбана все смотрит на меня одним глазом, спокойно так, победоносно. Будто может что-то выражать глянцевый петушиный глаз.

– Больно ты важный, барин!

Оборачиваюсь: мужик на забор облокотился. Борода у него лопатой торчит, волосы смольно-черные, курчавые, короткие. Шапку снял, стоит расслабленно, без страха или вызова. Спокойно, свободно себя перед барином держит.

– Руки в карманы спрятал, стоишь такой важный, – уточняет он свою предъяву.

– А какое тебе дело? – спрашиваю.

– Дак ты ж ведь на моей земле стоишь! – усмехается в бороду. Глаза у него карие, кажутся добрыми, озорными.

– Сейчас уйду.

Направляюсь к калитке, но он останавливает меня властным жестом. И при этом уважительно так, без хамства, и я останавливаюсь.

– Бааа, да что с твоим носом, барин? Дверью прищемил?

– Я к тебе, мужик, неприязни не испытываю, – говорю. Хоть и простой ты.

– И я к тебе, барин, не испытываю. Хоть и мудак ты, – отвечает и все в бороду улыбается.

– И сейчас не испытываю.

– Потому что это я тебя испытываю, – рассмеялся басом, заливисто.

Голос у него вроде на голос петуха похож, или только кажется мне. Какой у петуха голос-то был? Не вспомню уже.

Мужик в калитку протиснул свое медвежье тело. Хомутом рубаха расшитая подпоясана, штаны холстяные синие, лапти свежие. На праздник специально берег, наверное. На вороте и рукавах рубахи узорчатое шитье, под цвет стяга.

– Пойдем в дом, барин. Первым гостем будешь, – хлопает меня ручищей по спине.

На крюк посмотрел с любопытством, но не спросил, не тронул.

Мужик меня выше на полторы головы, мышцы под рубахой бугрятся, грудь широченная. Хлопнул меня, и сразу поклон в пояс:

– Хлебом-солью тебя встретим. Ну, не стой столбом!

Иду за ним, на крыльцо поднимаюсь. Хозяйка нас заметила, помахала, оторвавшись от ощипывания петушиной тушки:

– Илюшенька, кого привел? Не барин ли пожаловал? – щурится на меня, солнце ей глаза слепит.

– Барин, барин. Прямо у калитки стоял. Людка, а ты свали с чурбана – я дров нарублю.

Она подхватила петуха за лапы и пошла к сараю. Одно длинное хвостовое перо осталось не выщипанным и победно волочится по битому шиферу.

Мужик провел меня через сени в гостиную. Длинный тесанный стол, две лавки. Хищника перо надо было. Филина, – старуха так говорила, кажется.

В избе пахнет свежеструганным деревом. Пол, стены дощатые. Дерево чистое, будто только сегодня строить закончили. Мужик по ним шлепает лаптями, оставляет густые следы.

Я сапоги стягивать начинаю, но в левом стрела торчит и не дает его снять. Мешкаю, не знаю, начать ли со стрелой возиться или в сапогах за хозяином пройти.

– Брось, не снимай, – его голос доносится из соседней комнаты. – Все равно заляпаем. Не сегодня, так завтра.

– Ладно, – говорю.

Оставил, как есть. Стучу каблуками по доскам, они звонко отзываются. Прохожу к лавке, плащ, забрызганный грязью, снимаю, осматриваюсь: его бы положить куда-то, но вокруг дерево такое чистое, светлое – жалко пачкать. Каждая капля въестся, и уже не так девственно будет. Волокна пропитаются уличной жижей, потеряют свой свежий смолистый запах. И так я много всего порчу, чтобы еще первым крестьянскую избу марать. Девку бы еще ладно, коли влюбился бы, но избу не посмею.

– Сосна, хозяин? – спрашиваю.

– Сосна, – мужик возвращается с самоваром. Самовар огромный. Литров двадцать.       Мужик держит его двумя лапищами в прихватках, бычью шею тянет, чтобы не оступиться. Ставит самовар на стол. Сверху на трубу валенок надет. Из-под валенка пар валит.

– Да ты не мнись, барин. Вон крючья в углу: вешайся, не стесняйся.

У двери к стене прижаты дощечками на шурупах крюки. Почти как тот, что в меня наяды продели. На один из них вешаю плащ. Томик из кармана топорщится. Я его заворачиваю украдкой – незачем хозяину волноваться. Рано еще кому-то из-за моей заветной книжонки беспокоиться. Далеко еще до большого дела.

Хозяин уже уселся на лавку у стены, я сел напротив. Самовар урчит, чашек нет только. Мужик чего-то ждет, пальцем по столу постукивает. В гостиной пусто: окна большие, светлые, все кроме одного тюлем приглушены. На стенах ни лубков, ни образов. Да и мебели никакой. Только свежим деревом пахнет.

Слышу шаги в доме.

– Я Илья, барин. Пожмешь мне руку, али побрезгуешь? – вокруг глаз смешливые морщинки у него складываются.

– Я тебя не презираю, – отвечаю.

Еще доказывать что-то темному мужику. Руку в ответ протягиваю, он ее в свою заключает. Ладонь у него мясистая, твердая. Наверное, легко раздавит мою, если захочет.

Потрясли