говорят о папе, о нас?

Она ответила серьезно:

– Настя, ты слишком долго оставалась ребенком. Ты должна стать княжной.

– Но я не княжна, – сказала я, – во всяком случае теперь.

– Поэтому сейчас так важно, чтобы ты ею стала, – ответила она.

– Но что, если я не чувствую себя княжной?

Ольга развернулась.

– Думаешь, кто-то из нас так себя чувствует? – В ее голосе было больше горечи, чем в старом чае. – Притворяйся.

Твоя А.

– Все нормально? – спрашивает Эван.

Вдруг я понимаю, что прослушала последние несколько страниц. Слова Ольги эхом раздавались у меня в голове: «Притворяйся».

– М-м?

– У тебя… лицо, – говорит он.

– У меня лицо?

– Ну, такое выражение… лица. – Он водит рукой вокруг своего лица.

– А. – Мир Анастасии трещал по швам, и единственное, что спасало его от разрушения, – это самообман; надо было делать вид, что ничего не происходит. – Какое выражение?

– Да просто… не важно. – Он будто раздражается и глубоко вздыхает. – Что тут надо сделать, чтобы получить стакан воды?

На первом этаже мы делаем сэндвичи с арахисовой пастой и джемом, заворачиваем в салфетки и выходим с едой на крыльцо. Эван сутуло приземляется на верхней ступеньке и кладет сэндвич на колени, а я сажусь рядом на качели, которыми уже давно никто не пользуется.

Над нами чудесное синее небо, как сказала бы Анастасия. Ни облачка. Эван методично отрывает корку сэндвича и складывает обрывки на салфетку рядом. Он обгрызает края сэндвича, как ребенок.

– Итак, Джесс, – это, полагаю, сокращение от Джессики, – расскажи мне о себе.

– Это сокращение от ничего, – говорю я, прикрывая рот, набитый арахисовой пастой.

– Как это «ничего» превратилось в «Джесс»?

– Ха-ха, – говорю я, но неохотно улыбаюсь. – А что тебя интересует?

Качели мягко покачиваются.

– Ну, твой отец – глазной хирург, мать – важный риелтор, брат – спортсмен…

– А это ты откуда знаешь?

– От его комнаты пахнет грибком стопы.

– Какой ты внимательный.

– Как всегда. А ты… – продолжает он.

– Что «я»?

– Ты «головоломка, завернутая в тайну, завернутую в загадку», – говорит Эван. Он не сдается. – Но, возможно, разгадка существует.

– Как поэтично.

– Уинстон Черчилль о России, тысяча девятьсот тридцать девятый год.

Я тоже начинаю кромсать свой сэндвич. Если у моей загадки был ключ, кажется, я нечаянно его потеряла.

– Не знаю, – говорю я и решаюсь добавить: – Может, я паршивая овца.

Он подозрительно на меня смотрит.

– В каком смысле?

Я вздыхаю.

– Может, паршивая овца в шкуре нормальной? – Прежде чем он успевает меня поправить, я добавляю: – я знаю, правильно говорить «волк в овечьей шкуре», но тут нужна другая метафора.

Он внимательно меня изучает.

– То есть внутри ты чувствуешь одно, а снаружи показываешь другое, нормальное?

Я неловко ерзаю на качелях.

– Забей. Неудачное сравнение. Как бы то ни было, никто в моей семье не стал бы тратить время на перевод старых, пыльных дневников.

– Это только тебе в плюс. – Он делает вид, что снимает шляпу. – Так что же привело тебя к моим услугам?

По дороге мимо дома проезжает машина, я нервно стреляю в нее глазами, но это не кто-то из знакомых. Прежде чем ответить Эвану, пожимаю плечами.

– Мне показалось, что за этими дневниками есть какая-то история. Я люблю истории… Конечно, я не ожидала, что это окажется…

– Невероятная, безумно важная с академической точки зрения история?

Я смеюсь.

– Да, именно.

Эван наклоняет голову. Его ресницы отбрасывают тень на щеки – длинные паучьи ножки.

– Ты любишь истории. Ты, случайно, сама не пишешь?

Изучаю остатки сэндвича, лежащие у меня на коленях.

– Немножко.

– Ты часто говоришь неуверенно.

– Я писатель. – Произнося это с уверенностью, я чувствую мурашки на коже. «Ты тоже писатель».

– И что ты пишешь?

– В основном художку.

– Можно мне что-нибудь почитать?

– Нет! Мы же едва знакомы.

– Эй-эй-эй! – смеется он. – я попросил почитать, что ты пишешь, а не засунуть язык тебе в глотку.

– Что ты сказал?

– Что?

– Во-первых, у меня есть парень…

– Разумеется.

– Это еще что значит?

Он, может, и переводчик, но ясно изъясняться вообще не умеет.

– Это значит, что все сходится. Конечно, у тебя есть парень. Ты привлекательная, умная, интересная… – Он загибает пальцы, будто это все общепризнанные факты. – Иногда немного противная, но в целом довольно приятная.

– Противный тут только ты! – я сжимаю салфетку в кулаке.

– Как бы то ни было, наличие парня в твоем положении вполне логично. Плюс я увидел фотографию у тебя в комнате.

Фото у меня на кровати, Райан и я прошлым летом. Стреляю в него глазами:

– Знаешь, ты очень прямолинейный.

– Это прямолинейное заявление. – Он хулигански улыбается. – Но я прошу прощения, если обидел тебя.

– Не переживай, я не обиделась, – снисходительно заявляю я.

– Мне так не кажется.

Запущенный мной шарик из салфетки почти попадает ему в голову, но я промахиваюсь – салфетка падает на траву.

– О чем и речь, – говорит он.

Его шуточки стали большой неожиданностью. На нашей первой встрече Эван Герман вел себя холодно и подозрительно. Конечно, я почувствовала, что после нее он немного оттаял, но такой болтовни я от него не ожидала.

– А ты что? – говорю я. Теперь моя очередь допрашивать. – Есть девушка?

– У меня нет времени на девушек.

Не скажу, что меня это удивляет.

– А почему русский?

Он улыбается.

– я рад, что ты спросила. Ответ: потому что русский, – раскатывает он «р», как какой-то злодей из бондианы, – всегда предельно честен.

– У языков есть черты характера?

Он изображает преувеличенное удивление.

– Конечно!

И начинает радостно перечислять черты разных иностранных языков: немецкий – требовательный, итальянский – экстравагантный, французский – романтичный, китайский – рациональный. А русский – честный.

– Ты читала Толстого? – спрашивает он.

– Я прочла одну четырнадцатитысячную «Войны и мира». То есть только название.

– Почитай его, – говорит Эван. – Есть «Смерть Ивана Ильича», «Анна Каренина»… «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Я хмурюсь.

– Жестко.

– Но честно. А еще… – добавляет он, – Я русский. Ну, наполовину.

– Правда? «Герман» не похоже на русскую фамилию.

– А она и не русская. Она немецкая. Это была фамилия отца.

«Была». По моему лицу Эван понимает, что я хочу сказать.

– Он умер, – объясняет он.

А я стерва, которая ему об этом напомнила.

– я очень тебе сочувствую.

Эван снимает крошку со штанины.

– Спасибо за сочувствие, правда, но мне было всего четыре, поэтому я его почти не помню.

– Значит, твоя мама русская? – говорю я, пытаясь сменить тему.

– Бабушка, – отвечает он с неожиданной живостью.

– Соня, – говорю я.

– Да.

Почему мы внезапно перешли на односложные предложения?

– Слушай, я даже не знаю, где ты вырос, –