для незваного гостя. А сам выбрал место в нише у двери за стеллажами книг: я решил спрятаться рядом со столом. Затем поискал старые письма, как мы делали это с Ирой. Но нашёл в телефонной книжке на трюмо лишь открытку от алтайской родственницы Чаевых. К вечеру я перетряс треть библиотеки, и от монотонной работы – вынуть том, развернуть и поставить на место – у меня ныла спина и плечи. Я искал открытки, записки, что-нибудь.

Солнце перекатилось за другую сторону дома. Я решил передохнуть и отправился на кухню разогревать чайник. Из предосторожности свет я не включал и двигался бесшумно. Хотя вряд ли незнакомец явился бы сюда посреди дня.

В прихожей я скользнул взглядом по потолку и заметил у плафона на дутых под кирпичную кладку обоях неровный квадратный срез. Люк. Я подставил стул, взобрался и толкнул крышку вверх. В лицо ухнул клуб пыли.

Тогда я закрыл двери в комнаты, включил свет и снова взобрался на стул.

Уровень потолка в прихожей был ниже, чем в квартире – я заметил это лишь при свете. Люк открывал что-то наподобие чердака-кладовки.

Корзина с хламом едва не свалилась мне на голову. Я опустил её на пол. Пустые металлические канистры, стеклянная посуда, тряпье и рыжая пыль – это всё, что я нашёл. Я разочарованно сел на стул и без каких-либо мыслей выбрал из корзины целлофановый мешок с вещами, исписанные тетради, железную посуду.

Под тетрадями обнаружилась увесистая кулинарная книга в красивом золоченом переплёте. Очень дорогая книга, невесть как оказавшаяся среди мусора. Корзину, по-видимому привезли с дачи и забыли на чердаке.

Я перевернул несколько страниц альбома, рассматривая красочные фотоэтюды, и на развороте обложки прочитал дарственную надпись.

«Володя! Любимый! Прожитый год подарил мне счастье быть с тобой, любить и чувствовать тепло твоего сердца. Желаю, чтобы счастье наполняло твою жизнь. Кулинарная книга поможет сохранить хороший аппетит, а значит, здоровье, бодрость духа, чудесное настроение и …даст работу на кухне мне. Твоя Нина».

Какое-то время я изучал ладонь, думая о том, что у отца всё же был неплохой вкус на женщин. Ни словом, ни жестом Нина не выдала себя во время трёх наших встреч. Ну, разве что рьяно защищала своего шефа от моих нападок.

Впрочем, подпись в книге не объясняла главное – какое Нина имела право на наследство, кроме сомнительного права любовницы?

Я убрал книгу в кладовку. Если некто придёт, то еще неизвестно, чем для меня закончиться наша повторная встреча. А книга была уликой, хоть и косвенной, против Завьяловой. Потому что если предположить её заинтересованность в этом деле, то вполне возможно, что выяснится и причастность её к смерти Веры.

Первые часы я прислушивался к малейшему шороху в подъезде и ждал, что с минуты на минуту откроется дверь и появится неведомый враг. Иногда мне панически хотелось бежать из квартиры. Воображение рисовало кровавые бандитские схватки за наследство. И я успокаивал себя мыслью, что Костров прав: если бы это были злодеи, они просто-напросто устранили бы меня, как Веру; я успокаивал себя тем, что отец был слишком заметным человеком, чтобы кто-то мог рассчитывать безнаказанно ввязаться в авантюру за его имуществом. Затем я представлял, как некто, не зная меня, задумал разрушить мою жизнь и ненавидел этого человека. Я убеждал себя, что достаточно настрадался за то, что мне причиталось, и совесть моя чиста – бери и не думай. Отец ведь тоже не особо расстарался, чтобы получить всё это. Ему повезло. Как везёт тем, кто за небольшие уступки совести получает от судьбы всё. Теперь, когда мне везло, было бы большой глупостью отказаться от удачи. И в этом мы с отцом похожи.

Но это сейчас, спустя годы, я, как умею, объясняю в первую очередь для себя скрытые мотивы и тайные движения души. А тогда…

А тогда я очнулся на заре, на не разобранной постели. Испуганно прислушался. Умылся. Позавтракал макаронами из запасов, оставленных Верой на кухне в шкафчике. И весь следующий день дремал или проваливался в забытье.

К вечеру я почти поправился. Отеки под глазами спали и почернели. Голова не кружилась. Под марлевой повязкой-шлемом от носа до волос лоб уродовала огромная кровоточащая шишка, пульсировавшая от малейшего прикосновения. На затылок наложили швы. И хотя боец из меня был никудышный, чувствовал я себя лучше.

На кухне я нашёл молоток для отбивных. В ванной – бельевой шпагат и вывернул пробки. Темнота – главный мой союзник. Я еще раз осмотрел нишу у двери в кабинете отца. Меня можно было увидеть, лишь заглянув за шкаф.

К исходу второго дня я успокоился и почти смирился с мыслью, что стал пленником своего разыгравшегося воображения, и никто не придёт.

Дом погрузился во мрак. Я дремал на кухне. «Еще полчаса и спать»! – пообещал я себе, когда на лестничной клетке мне почудилось движение. Это был не тихий стук ключа о замок или неосторожный шарк. Это было как напряженное молчание за спиной.

Я подхватил кулинарный молоток и скользнул по коридору в нишу за дверью, как раз, когда замок щелкнул и прихожую на миг выхватил свет с лестничной клетки. Уличный фонарь напротив окна скудно освещал комнату, персидский ковёр на полу посередине, оттоманку и пуф. Паркет в прихожей скрипнул. Кровь прихлынула к голове так, что заныли лоб и затылок. Паркет еще раз осторожно скрипнул. На этот раз у порога кабинета. Я затаился. Но удары сердца, казалось, разносились по всей комнате.

За матовым стеклом створки темнело расплывчатое пятно. Незнакомец хорошо знал квартиру. Он шагнул к лампе на столе и щелкнул бесполезным выключателем. Я не спешил – нужно было убедиться, что гость один, – хотя от волнения у меня дрожали коленки. Минуло несколько бесконечных минут, прежде чем незнакомец вернулся в кабинет с зажженной свечой: он не догадался проверить пробки. Я разглядел его. Примерно моего роста. Лет тридцати. Брючный костюм и тенниска. Напряженное лицо с припухшими веками. Мужчина подошёл к кипе старых журналов и тут заметил на столе пакет с фотографиями. Но не стал рассматривать их, а положил пакет возле свечи, очевидно, с намерением забрать все снимки. Тогда я бросился вперед. Паркет скрипнул под ногами, незнакомец обернулся и рефлекторно закрыл голову рукой – удар молотка пришелся ему в висок. Мужчина охнул. В ту же секунду, вспомнив армейский приём, я, еще ошеломленного, саданул его боковым в печень и, как по мячу, ногой в голову опрокинул его на пол, и от страха бил и бил.

Затем связал незнакомца шпагатом, завернул в ковёр и прижал к стене оттоманкой. Только после этого я ввернул пробки, отыскал на кухне йод и бинт и вернулся в комнату.

Мужчина очнулся и заворочался. Я не спеша разобрал медикаменты. Сел на пуф и вытер пот, заливавший лицо. Нас ждала длинная ночь.

По письмам и рассказам очевидцев (приложение) 

6

Старые привычки умирают вместе с человеком. Поэтому даже после смерти второй супруги Владимир Дмитриевич лишь незначительно поменял дневной распорядок. Высвободившиеся полтора утренних часа, которые прежде он посвящал уходу за Валей, теперь он отдавал работе. В его работе не было срочности – хотя случались и авралы – ему нужно было заполнить пустоту. Затем Владимир Дмитриевич делал гимнастику или совершал пробежку в сквере рядом с домом, ополаскивался прохладной водой, съедал два яйца всмятку и выпивал чашку чая с двумя ложечками сахара. В пятьдесят с небольшим он был подтянут и бодр.

Если Владимир Дмитриевич не уезжал в командировку или у него не было встреч в городе, то ровно в девять за редакторским столом в своём кабинете он просматривал прессу – подборку главных информационных событий за минувший день ему готовила помощница. До десяти утра в редакции по заведенному порядку никто из сотрудников его не беспокоил. Далее начиналась обычная газетная рутина: работа с авторами, согласования, звонки, переговоры, встречи. День был расписан по минутам: заседания, комиссии, комитеты и круглые столы, выступления на семинарах, слётах, съездах, собраниях, участие в теле – и радиопередачах, разъезды и перелёты. Если Орловский