Я так отчаянно хотел выйти с ним из дверей больницы в тот вечер. Мы бы, как в старые времена, рассказали друг другу все. Мне так хотелось поделиться с Джеффом тем, что я понял о жизни, и услышать его мудрый совет. Все мы смертны. И мы, и наши пациенты. Это судьба всех живых организмов. Большинство проживают жизнь с пассивным отношением к смерти, считая ее тем, что неизбежно произойдет с тобой и всеми, кто тебя окружает. Но мы с Джеффом годами тренировались вступать в поединок со смертью, бороться с ней, как Иаков с ангелом, чтобы в конце концов познать смысл жизни. Мы взвалили на себя тяжкое бремя под названием «смертельная ответственность». Хотя жизнь и личность пациентов в наших руках, смерть всегда оказывается сильнее. Даже если вы идеальны, мир вокруг таким не является. Даже понимая, что поражение неизбежно, что руки рано или поздно ослушаются, мы все равно продолжаем борьбу ради своих пациентов. Нельзя достичь совершенства, но можно верить в асимптоту[50], вдоль которой ты беспрестанно движешься вперед.

Мы с Люси лежали рядом на больничной койке и плакали. Снимки томографа все еще светились на мониторе компьютера. Теперь тот факт, что я сам врач, не имел никакого значения. Диагноз очевиден: рак, поразивший множество органов. В палате было тихо. Люси сказала, что любит меня. «Я не хочу умирать», – прошептал я. Я попросил ее снова выйти замуж, так как не мог вынести мысли о ее одиночестве, и сказал, что мы должны незамедлительно погасить ипотеку. Затем мы начали обзванивать родственников. Через какое-то время в палату вошла Виктория, с которой мы обсудили снимки и возможное лечение. Когда она начала говорить о моем возвращении в резидентуру, я прервал ее.

– Виктория, – сказал я, – я никогда уже не вернусь в эту больницу в качестве врача. Разве ты не понимаешь?

Одна глава моей жизни закончилась, а может, и вся книга подошла к концу. Вместо того чтобы держаться храбро, я чувствовал себя овцой, потерянной и испуганной. Опасное заболевание не просто меняет жизнь, оно отнимает ее. Не было никакого луча света, который озарил бы То, Что Действительно Важно: мне просто казалось, что мой путь вперед заминирован. Теперь мне придется двигаться окольными путями.

Мой брат Дживан приехал в больницу. «Ты так многого добился, – сказал он. – Ты ведь это понимаешь?»

Я вздохнул. Он хотел меня приободрить, но его слова показались мне пустыми. Всю свою жизнь я копил потенциал, который никогда уже не сможет быть реализован. Я планировал сделать так много и был так близок к этому. Теперь я оказался физически слаб, моя личность и мое будущее рушились, как карточный домик, и я столкнулся с теми же экзистенциальными проблемами, что и мои пациенты. Диагноз «рак легких» был подтвержден. Мое тщательно спланированное и тяжело заработанное будущее больше не существовало. Смерть, с которой я так часто встречался на работе, теперь пришла ко мне с личным визитом. Я оказался с ней лицом к лицу, но не узнавал ее. Стоя на перекрестке, где должны были остаться следы бесчисленного количества пациентов, которых я принял за все эти годы, я видел лишь необитаемую, страшную, сияющую белую пустыню, следы с которой навсегда стер песчаный вихрь.

Солнце садилось. Утром меня отпустят домой. Меня записали на прием к онкологу на конец недели, но медсестра сказала, что мой онколог сама заглянет ко мне вечером, перед тем как поехать забирать детей из школы. Ее звали Эмма Хейворд, и она хотела познакомиться со мной еще до назначенной консультации. Я немного знал Эмму: ко мне направляли некоторых ее пациентов, но нам с ней доводилось общаться лишь по рабочим вопросам. Мои родители и братья находились в разных частях палаты, в то время как Люси сидела у моей постели и держала меня за руку.

Открылась дверь, и вошла Эмма: ее белый халат носил следы долгого дня в больнице, но улыбка ее оставалась свежа. За Эммой последовал еще один онколог и резидент. Она была лишь на несколько лет старше меня, но в ее длинных темных волосах уже проглядывали следы седины, что типично для людей, проводящих много времени со смертью. Она пододвинула к кровати стул.

– Здравствуйте, меня зовут Эмма, – представилась она. – Мне захотелось заглянуть к вам ненадолго, чтобы познакомиться.

Мы пожали друг другу руки, хоть мне и была поставлена капельница.

– Спасибо, что заглянули, – сказал я. – Я знаю, что вам нужно ехать за детьми. Это моя семья.

Она поздоровалась с Люси, моими родителями и братьями.

– Мне жаль, что это произошло с вами, – сказала Эмма. – Через пару дней у нас с вами будет много времени для беседы. Я уже договорилась, чтобы в лаборатории исследовали небольшой кусочек вашей опухоли. Это поможет нам определиться с последующим лечением. По результатам исследования я пойму, что вам назначить: химиотерапию или что-то другое.

Восемнадцатью месяцами ранее я поступил в больницу с аппендицитом. Тогда ко мне относились не как к пациенту, а как к коллеге и спрашивали мое мнение по любому поводу. Я ожидал, что и сейчас будет то же самое.

– Я понимаю, что сейчас не время, – сказал я, – но мне бы хотелось обсудить с вами кривую выживаемости Каплана – Мейера[51].

– Нет, – ответила Эмма, – это невозможно.

Тишина. Да как она посмела? Именно так врачи (врачи, как я) делают выводы о прогнозе. У меня есть право знать.

– Мы обсудим лечение позже, – продолжила она. – О вашем возвращении на работу мы тоже поговорим, если, конечно, вы этого захотите. Традиционная комбинация для химиотерапии – цисплатин, пеметрексед и авастин[52] – часто провоцирует периферическую нейропатию, поэтому мы, возможно, заменим цисплатин на карбоплатин, чтобы защитить ваши нервы, что важно для вас как хирурга.

Возвращение на работу? О чем она говорит? Она что, бредит? Или я заблуждаюсь относительно своего прогноза? Как можно обсуждать все это без реальных данных о выживаемости? Земля снова ушла у меня из-под ног: за последние пару дней это происходило неоднократно.

– Поговорим о деталях позднее, – продолжила Эмма, – я понимаю, что вам нужно сейчас многое обдумать. Я просто хотела встретиться со всеми вами до нашей консультации в четверг. Вы хотите сегодня еще что-нибудь обсудить, кроме кривых выживаемости?