всеми, отдел вел в соответствии с намеченной программой, стараясь по возможности интересней строить работу, выполнял различные поручения, был у начальства на виду, и его уже намечали перевести на более ответственную должность, но все это его нимало не радовало. Выходя из учреждения, он чувствовал всякий раз усталость, и усталость эта была не рабочая, а от постоянного напряжения, чтобы не сказать лишнего слова. Прежде чем идти домой, он бродил по тихим местам, ни о чем не думая, а чаще всего отправлялся на речку, сидел на берегу, глядел на воду, вспоминая Шегарку, детство, далекую деревню Залесово. Он все чаще задумывался о том, что не может дальше жить подобной жизнью, надо менять ее, но как, каким образом? Все чаще хотелось куда-нибудь уехать, уехать в детство, к шегарским берегам, когда было все просто и ясно, а жизнь казалась такой увлекательной, широкой и бесконечной. «Тридцать с небольшим, — думал Орлов, — а душа как у старика».

Он жил в этом городе десять лет и не мог (из тех, что знал) назвать ни одной организации, начиная от сапожной мастерской, где бы ни шла глухая затяжная борьба. И чем было выше, тем круче и сложнее. Боролись — кто за что. Учителя — за дополнительные часы, актеры — за лучшие роли, адвокаты — за более выгодные дела, художники — за крупные заказы, участие на выставках, вступление в союз, поездки на творческие дачи. Большие и малые заботы раздирали организации, конторы, учреждения. Но всегда, везде и всюду присутствовала категория людей, что боролась только за власть, власть, которая позволяет входить в различные сферы и отношения и дает все. Всех побила, кажется, областная писательская организация, где было пятнадцать человек и шесть группировок. Внеочередное отчетно-выборное собрание у них прошло с таким скандалом, что книголюбы города долго еще говорили об этом в очередях и трамваях.

«Зачем все это? — спрашивал Орлов и не находил ответа. Он смотрел в зал и думал: — А ведь это не кто-нибудь сидит здесь — русская интеллигенция. Люди умные, образованные, воспитанные. Во всяком случае, подразумевается так».

Ему говорили: интеллигенция бывает разная. Он этого не понимал. Ему говорили: сейчас интеллигенция не та. «Той» интеллигенции Орлов не знал. Когда он думал о «той» интеллигенции, в памяти всплывали декабристы, блестящая профессура московско-петербургских университетов, просветители российские, всякие там народники, передвижники, Чехов, да мало ли кого можно было вспомнить в этой связи.

«Так почему же теперешняя интеллигенция не «та»? — спрашивал в свою очередь Орлов. Ему не отвечали. «Что мешает ей стать и быть «той» интеллигенцией?» — спрашивал он. Ему не отвечали. Ему… «Время другое», — неопределенно говорил кто-нибудь. «Впрочем, и тогда хватало всего, не из одних декабристов состояло общество. Вспомните, как травили того же Пушкина. Ведь одним как кажется: все, что было раньше, — хорошо, другим: все, что было раньше, — плохо. Такого, поверьте, Орлов, не бывает. Вперемешку идет хорошее с плохим. Сейчас, раньше ли». Орлов и сам понимал, что так оно и есть, но легче от этого не становилось. «Для чего только и книги пишут, — тосковал в раздумьях Орлов. — Читает книгу человек — переживает явно: он и благороден в этот миг, и честен, и крайне справедлив, и великодушен, и щедр, и храбр, и умен… что хотите. А закрыл книгу — все, остался таким, каким и был. Впустую, выходит, пишут. Чтобы воспитать — одного Пушкина хватит на века. А нет, не получается. А тут еще — смена поколений. Одно состарилось, поумнело вроде, стало истины излагать: как жить, как вести себя надо, а тут новое на подходе — заново начинается. Круговерть получается. Может, поэтому?»

Орлову приходилось наблюдать в театрах, как меняются люди, глядя на сцену. Какие хорошие лица у них в эти минуты. Или на концертах старой музыки. А спустились в гардероб, поссорились в очереди. Не в гардеробе, так в троллейбусе. Куда что подевалось — не поймешь.

Передали записку одного из представителей большой администрации, предлагалось закончить прения по докладу и перейти к выборам членов месткома. «Почему записку? — подумал Орлов. — Мог бы и вслух сказать». Поднялся, объявил:

— Есть предложение: прения по докладу закончить и перейти к выборам нового состава месткома, учитывая, — это Орлов от себя сказал, улыбаясь, — что старое правительство полностью слагает свои полномочия.

И посмотрел на председательшу. Та невозмутимо сидела рядом, глядя перед собой, и ничего, казалось, не беспокоило ее.

— Итак, начнем выборы, — продолжал Орлов. — У кого какие будут предложения? Пожалуйста) — выбросил он над столом руку в сторону правой части зала. А потом несколько раз подряд в сторону левой. И опять вправо.

Предложили его кандидатуру.

Выбрали новый состав месткома.

Председателем выбрали Орлова.

И как он ни отказывался — ничего не помогло. Он не знал — стихийно ли это получилось, продумано ли было заранее, понял только, что сторонам была нужна новая фигура, свежая, нейтральная в какой-то степени, ни с кем ничем пока не связанная. И стороны остановились на нем.

И не то было Орлову страшно, что на время какое-то отстранялся он подобным образом от отдела, куда, не исключена возможность, не дадут ему вернуться, не то страшно, что не мог потянуть он сразу незнакомую до сего работу и покажет себя слабее, чем в отделе, а то, что до следующего отчетно-выборного собрания будет находиться в положении еще более сложном, понимая, что уж теперь обе группы примериваются к нему, каждая надеясь оставить на своей стороне и та, правая, что меньше провела в местком людей, будет стараться шибче, а ему следует собрать все мужество, сосредоточиться, как никогда, оставаясь в полной мере самим собой, не теряя достоинства, выполняя обязанности так же честно, как и всякие другие до того. Завтра он должен был приступить к новым своим заботам.

Домой Орлов пришел позже обычного, семья поужинала без него, и сейчас жена укладывала младшего, а он разыгрался и никак не хотел ложиться. Орлов прошел в другую комнату и тихо стоял, пока жена уговаривала ребенка.

— Ты не заболел? — поинтересовалась жена.

— Не заболел, — сказал Орлов и спросил, нет ли чего выпить, хотя знал, что нет, потому как сам выпивал редко, а в запасе не держал, покупая в тех случаях, когда намечались гости.

Потом он ел на кухне, а жена сидела по другую сторону стола, смотрела на него. Орлов хотел рассказать ей о собрании, но передумал, отложив на завтра.

Поговорили в постели уже об обыденных житейских делах, жена скоро уснула, а Орлов все лежал, глядя в темный, меж раздвинутых шторин, проем окна. «А ведь весна наступила, март, — вспомнил он, — скворцы