— Он меня утешает.

— Не католичка же ты.

— Нет, — согласилась Стелла. — Но об этом помышляю.

— Валяй, помышляй, — сказала Роза, — а пока суд да дело, завела бы уж крестик поменьше да на шее носила, как люди носят.

* * *

Стелле было сказано, чтоб завтра утром отдыхала. Об этом не могло быть и речи. Лили начнет приставать, отчего да почему, а с дяди Вернона станется позвонить в театр и первого же, кто согласится слушать, обозвать эксплуататором и угнетателем. Очень надо, чтоб Роза Липман в ответ ему сообщала, что нашли у Стеллы в носке.

Пока дядя Вернон и Лили суетились с завтраком, она прошмыгнула во двор и сунула распятие за пустые картонки мистера Харкорта. Она не забыла, как ходила в кино с дядей Верноном на „Песнь Бернадетты“[20]. Он согласился пойти только потому, что Лили сказала, что это мюзикл, и ушел, едва Бернадетта стала опускаться на колени в чистом поле. Потом ругался, что лично ему бы лучше увидать свое дитя в гробу, чем в монашки отдать.

Она не прямо из дому пошла к станционному отелю. Сперва доехала на трамвайчике до пирса и там гуляла, пока часы пароходства не показали пол-одиннадцатого. Она предвкушала свое запоздалое явление — вокруг столпятся, будут восхищаться ее выдержкой. Особенно Мередит.

Утро было ветреное, теплое. Она четко видела через водный простор все аж до разрушенного купола в Нью-Брайтопском парке. Вот от Гребня тяжко отчалил паром, и пассажиры вцепились в поручни, когда их тряхнуло взбрыкнувшей волной. Много веков назад, дядя Вернон рассказывал, вода накатывала на город, и в бурную погоду людей перевозили на лодках. Ей представился Мередит в морском снаряжении и как она обнимает его, жмется к нему, а ветер силится их оторвать друг от друга. Но тут человек с разложенными по укрепленному на шее подносу шнурками сунулся к ней со своим товаром. Повязка на глазу, на лацканах задрипанного пиджачишки тяп-ляп понавешены медали. Она сказала, что сама такая же неимущая, как и он, и покрепче сжала в кармане кулак со своим пенсом и еще девятью, которые ей дал с утра дядя Вернон.

Прежде чем уйти, этот оборванец ее обругал, и над мятой шляпой с криком метались чайки. Стелле стало неудобно, она его догнала, готовая расстаться с двумя пенсами, но он опять ее обругал. Он продавец, а не нищий.

Она поднялась на лифте до верхнего этажа отеля и удивилась: никого, один Мередит, спит в кресле у двери. Она обошла вокруг, посвистела, он не шелохнулся. Через четверть часа явились четыре пирата, потом Десмонд Фэрчайлд — без котелка, под глазом синяк.

— По обстановке судя, — сказал он пиратам, — мы свободно можем спуститься и попить кофейку.

— Может, нам следует разбудить мистера Поттера? — поинтересовалась Стелла. Она видеть не могла, как он валяется в кресле, и притом эта бабочка сикось-накось. На замшевой туфле пятно, другое на брючине. И ко всему еще гнусный запах над курткой.

— Пусть немного проспится, — сказал Десмонд. — Мы вчера прилично гульнули. Поттер решил, что он Питер Пэн, и вылетел в „Коммерческом отеле“ из окна. Хорошо, дело в баре было. Теперь хозяин не желает его пускать.

И повел пиратов вниз.

Почти тут же явился Бонни и остро ткнул Мередита в плечо своим зонтиком. Мередит очумело смотрел на него, водил по запекшимся губам языком, как ящерица.

— Беги на кухню, — приказал Бонни Стелле. — Попроси официанта, у которого вмятина на лбу, пусть даст ведерко со льдом и немножко салфеток. И скажи, чтоб послал наверх черного кофе и аспирина.

А потом иди домой и оставайся там до вечернего спектакля.

Она заявила, что домой идти не может, ей не велено в дневное время болтаться по дому, а Бонни сказал — ему абсолютно плевать, куда она отправится, пусть хоть к черту в зубы, только чтоб с глаз долой.

До самого театра она злилась и там стрелой метнулась по коридору в реквизитную, чтоб не засекла Роза Липман. Джеффри не было видно. Джорджа она нашла в мастерской, он сооружал из папье-маше крокодила. На нее ноль внимания, даже когда она пересказывала сплетню насчет того, что мистера Поттера выгнали из отеля.

— Десмонд Фэрчайлд потерял шляпу, — сказала она. — И у него под глазом синяк.

— Тебе здесь не место, — сказал Джордж. — Тебе же сказано не приходить.

Она до вечера проторчала на скамейке в городском парке против картинной галереи. Под вечер похолодало, и дядька в котелке уселся рядом и стал водить ребром ботинка у нее по ноге — вверх-вниз.

В пять она вернулась в театр и прокралась наверх, в гримерную. Дон Алленби, в плаще, в косынке, стояла и смотрелась в зеркало. На полочке перед строем аспиринных флаконов была почти пустая литровка вина.

— Что бы вот ты стала делать? — спросила она.

— Не поняла, — сказала Стелла.

— На моем месте? Но ты даже не представляешь, да? Никто не может представить себя на моем месте.

— Почему, — сказала Стелла. — Мы все не так уж отличаемся друг от друга. У всех, в общем, одинаковые чувства.

— Чувства! — крикнула Дон, тряхнула головой и довольно смешно не то захохотала, не то взвыла.

Стелла не могла понять, выпендривается Дон или это серьезно, вид был жуткий, будто она погибает от мигрени, но она все смотрелась в зеркало, так и сяк поворачивала лицо, наклонялась, вглядывалась в бегущую по щеке слезу.

— Чувства! — крикнула она снова. — У этой сволочи их нет вообще!

Рухнула на стул, уронила голову на клочья ваты и палочки грима. Говорила и плакала, плакала и говорила — обрывки фраз, угроз, ругательств, и все повторяла, повторяла: „Ричард, Ричард“, как жалующаяся матери девочка.

Стелла пыталась ее утешить, похлопывала по плечу и старалась не улыбаться, что, между прочим, давалось ей нелегко, потому что все это было хоть и грустно безумно, все равно смехотворно. Дон не виновата. Наверно, труднее всего на свете выглядеть искренне, когда у тебя разрывается сердце.

Наконец Дон перестала рыдать, подняла голову. Нос в пятнах пудры. Глубокий вздох, вот сейчас умрет. Очнулась, выпалила:

— Меня попросили уйти. Небось уж слыхала. Господи, как я теперь скажу Ричарду! Он меня умолял не соглашаться на роль в Уоррингтоне. Мы ведь собрались танцевать, знаешь? Он меня пригласил на ужин после спектакля в сочельник.

Снова она разрыдалась и между всхлипами жаловалась, что ее коварно предают… вонзают нож в спину. Этому извращенцу ничего не стоит ее оставить… главное, знает, гад жестокий, как боль причинить… ах, он сожалеет, но у него для нее ничего нет, а сам все время новеньких нанимает… и разглядывает ее в свой этот монокль, можно подумать, он Господь Бог…

— Мистер Поттер! — взвилась Стелла. — Вот уж кто не виноват. Это Сент-Айвз захотел, чтобы вы уехали. Он сказал мистеру Поттеру: или она, или я.