Наконец, о скупости. О нежелающем лезть в карман за бумажником говорят, что у него oursins dans les poches, то есть морские ежи в кармане. Более тотальный жмот может быть généreux comme une noix serrée, то есть щедр как пустая скорлупа расколотого ореха. Наконец, апофеоз прижимистости выражается мнением: s’il те vendait des œufs, je croirai qu’il à enleve les jaunes, то есть если б он мне яйца продавал, то сначала удалил бы из них желтки.

Хочу предупредить, что подобного рода фразы иной раз следует употреблять с осторожностью. Прежде чем оскорблять человека, следует с ним сначала как следует познакомиться.

Лакост, деревенька в холмах между Кавайоном и Аптом, вызывает в пальцах у туристов фотографический зуд. Отсюда открываются прекрасные виды на северные склоны Люберона, живописны крутые улицы деревни, интересны дома, старая колокольня. Множество любопытных уголков. Сразу за деревней карьер, где можно добыть известняк для любителей украшать свой дачный уголок колоннами, балюстрадами, триумфальными арками. Но главная достопримечательность деревни, разумеется, господствующий над деревней дом, в котором провел важную часть своей жизни Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. Заложенный в одиннадцатом столетии, в 1710 году он перешел к де Садам от Симианов. Прошло еще около шестидесяти лет, и Донасьен Альфонс унаследовал его от отца, как нельзя вовремя. В Париже молодому маркизу становилось неуютно, и он поспешил укрыться в Лакосте от все более настойчивого внимания юстиции и родителей ставших его жертвами девиц.

Подобно многим нынешним беженцам из больших городов, де Сад серьезно занялся улучшением жилища. На деньги своей жены он соорудил внушительный особняк в сорок две комнаты с собственными часовней и театром, в котором ставились пьесы его сочинения. Можно себе представить, как он отбирал исполнителей.

Сельской идиллии де Сада пришел конец в 1778 году, когда его упрятали за решетку по целому букету обвинений, включавших отравление проститутки, кормление «возбуждающими конфетами» ничего не подозревающих служанок и много чего похуже. Удивительно, что, несмотря на гнусный образ жизни, его весьма часто называют «божественным маркизом».

Это мне показалось странным. Казалось бы, из всех возможных эпитетов «божественный» для его определения подходит меньше всего. Я обратился за разъяснениями на литературный факультет Парижского университета. Доктор Лоранс Кампа любезно объяснила мне, что «божественным» титуловал де Сада поэт Гийом Аполлинер, сочинивший в 1909 году введение к сборнику писаний маркиза. Доктор Кампа, однако, отметила, что не исключено, что Аполлинер заимствовал уже существовавшее определение.

Я копнул глубже, соприкоснулся с кое-чем из сочиненного самим де Садом. Оказалось, что «Сто двадцать дней Содома, или Школа разврата», «Философия в будуаре», «Новая Жюстина» и «Жюльетта» кишат «божественностью» как падаль личинками мух. Божественные попки, божественные восторги, божественный экстаз, божественный инцест и иная «божественная» активность разных частей плоти. Таким образом, возможно, что «божественный» стало для де Сада словом-паразитом, прилипло к его языку, а потом и к фамилии.

А его замок? Частично он сохранился, не утратив влияния на облик деревни, однако уцелел лишь как скелет, обглоданный и мрачный. В Революцию он выгорел, а после этого местные жители активно растаскивали его руины на стройматериал для более скромных построек. То, что осталось, принадлежит Пьеру Кардену.

Любой, кто бродит по холмам и лесам Прованса, время от времени натыкается на полузаросшие, но еще распознаваемые тропы, неизвестно что с чем соединяющие, неизвестно, откуда и куда ведущие. Нынче они по большей части ведут ниоткуда в никуда, но когда-то по ним перебирали копытами стада коз и овец, ежегодно спасаясь от летней жары на более прохладных пастбищах Верхнего Прованса.

На первый взгляд они бессистемно петляют по местности, но на самом деле подчиняются цели, рельефу и древним границам. Дело в том, что владетельные господа Прованса без особенной благосклонности относились к вторжениям в свои владения травоядных, способных во мгновение ока уничтожить всю растительность на своем пути. За нарушение границ ответственные за стадо могли дорого заплатить, иной раз и жизнью. Поэтому пастухи строго следили за рогатыми подопечными.

Сейчас нам трудно представить масштабы этих великих переселений. Июньская запись 1753 года сообщает о пересечении реки Дюранс ордой в 15 809 голов. Удивительно, как считавший эту уйму скота не заснул за работой и каким образом такое количество коз смогли удержать на тропе.

Разумеется, в этом случае действовала отработанная веками система. Вдоль тропы распределялись пастухи, подчинявшиеся главному, bayle. Животных разделяли на группы по тридцать голов, коза или овца, следовавшая в хвосте, брякала колокольчиком, соблюдая порядок и позволяя произвести учет. Трудно сказать, все ли животные переживали переход и что происходило, если на месте назначения выяснялось, что прибыло их лишь 15 808.

Кавайонские дыни, пожалуй, считаются лучшими во Франции. Они «чаруют глотку и охлаждают чрево», как поэтически выразился один из восторженных поклонников этого сочного плода. И он не единственный почитатель дынь с литературными наклонностями. Александр Дюма, плодотворная литературная деятельность которого не могла не прерываться для приема пищи, даже заключил в 1864 году сделку с мэром Кавайона: книги за дыни! Библиотека Кавайона не могла себе позволить купить книги Дюма, и маэстро подарил городу сто девяносто четыре написанных им к тому времени тома. И это оказалось лишь началом. Он пообещал еще и еще, а взамен довольно скромно попросил по дюжине дынь ежегодно. Библиотека получила книги, Дюма регулярно получал дыни, каждый год, до самой своей смерти в 1870 году.

А что случилось с книгами? За прошедшие сто тридцать пять лет отгремели две мировые войны, произошло множество разного рода беспорядков. Хранились ли они в шкафах и витринах под стеклом? Валялись ли на чердаке? Засели на полках личной библиотеки какого-нибудь кавайонского дынного барона? Звонок в муниципальную библиотеку Кавайона позволил выяснить, что книги — во всяком случае, часть из них — уцелели, что по запросу их можно даже и просмотреть. И вот ясным октябрьским утром я представился мадам Меньян, заведующей архивом кавайонской библиотеки, и она продемонстрировала мне книги Дюма.

Мадам Меньян предъявила мне пятьдесят четыре тома, аккуратно сложенных в большую картонную коробку. Я наклонился над коробкой и вдохнул характерный запах старых книг, напомнивший мне детство, часы, которые я проводил на чердаке, роясь в старых книгах.

Мадам Меньян объяснила мне, что имеющиеся в библиотеке книги относятся к дешевым изданиям, livres de poche — аналоги современных серий в мягкой обложке. Но с первого взгляда видно было, что современную продукцию никак нельзя сравнить по солидности, добротности выполнения с книгами прежних веков. Все книги Дюма в твердых картонных переплетах, страницы сброшюрованы и сшиты, а не удерживаются клеевым корешком, как в современных «мягких обложках». У многих кожаные корешки с выцветшими, тиснеными позолотой буквами. Конечно, против времени никакой самой добротно сделанной книге не устоять. Бумага коробится, темнеет, разрушается. Однако даже в таком состоянии эти книги — мечта любого коллекционера.