Разумеется, оценка Конфуцием древних канонов, как и все дело воспитания и обучения человека, отображала идеалы чжоуских служилых людей. Еще когда он только разучивал первые иероглифы, учитель поведал ему о правилах, которых придерживается в своей жизни настоящий «сын правителя». «Благородный муж, – говорил учитель, – тревожится о трех вещах: во-первых, прилежен ли он в учении, когда молод, и имеет ли силы, когда стар. Во-вторых, обучает ли он других, когда достигает зрелости, и сохранится ли его имя в памяти потомков после смерти. В-третьих, помогает ли он другим, когда богат, и может ли помочь людям, когда беден. А еще благородному мужу, – продолжал наставлять юношу учитель, – не прощаются четыре вещи: нежелание послужить господину, непочтительность к старшим родственникам, беспечность в отношениях с детьми, жестокосердие в отношениях с друзьями. Прощается же ему только одно: когда он живет во благо людям».

Учитель рассказал Кун Цю о многих благородных мужах древности, чья жизнь стала образцом учтивости и мужества, отличающих настоящего господина. Впрочем, способному юноше было кому подражать и у себя в роду. Еще в детские годы он прослышал, что один из его знатных предков в царстве Сун начертал на своем жертвенном сосуде знаменитую на всю Поднебесную надпись, и надпись эта гласила: «При первой награде склоняю голову, при второй кланяюсь в пояс, при третьей простираюсь ниц. Хожу вдоль стены, и никто не смеет унизить меня. Постная каша утолит мой голод». Так в семейном предании рода Кунов запечатлелись неписаные правила чжоуских аристократов: добиваться славы нежеланием прославиться, возвышаться над светом, умаляя себя, и богатеть, демонстрируя презрение к богатству.

Заветы предков вставали перед Кун Цю шеренгой лаконичных, чеканных, веками отшлифованных изречений-приказов. Безыскусные и ясные, они выплывали из дали времен, словно верстовые столбы накатанного, хорошо знакомого пути. Пути службы государю – единственно приемлемого для того, кто мечтал стать «сыном правителя». И эти мысли о славном пути жизни могли бы напомнить честолюбивому юноше слова древней песни о «ровных дорогах Чжоу» – дорогах справедливости и благоденствия:

За чтением старинных книг легко мечталось о былом. Оттого и будущее виделось молодому Цю неуклонным восхождением к вершинам добродетели и славы, к заветной цели каждого достойного человека: блеснуть талантом и отвагой на службе благородному господину. В часы школьных занятий эта цель казалась такой близкой, такой доступной. А вот в жизни выходило по-другому…

В жизни современников молодого Кун Цю назревали какие-то неясные еще перемены, вселяя в сердца людей смутное беспокойство, заставляя одних упрямо держаться за старое, а других не менее решительно рвать с прошлым. Юноша Кун Цю, этот выходец из самых низов знатного сословия, уже по своему месту в обществе находился в центре исторического движения своей эпохи. Он знал старину и восхищался ею. Но он в действительности так мало зависел от нее, что не мог не чувствовать и не признавать необходимости обновления прежних идеалов.

Главной темой размышлений Конфуция и темой всей чжоуской культуры было отношение живых к усопшим предкам, присутствие прошлого в настоящем, непреходящего в изменчивом. Следовательно, главной темой чжоуской традиции было пресуществление бренного в вечное, или, говоря другими словами, самоустранение всего конечного как путь к вечной жизни…

Священная древность была все еще перед глазами – близкая, доступная, неоспоримо реальная. Разве не она жила в древних стенах, дворцах и храмах столицы царства Лу – Цюйфу? Легенда гласила, что когда-то сам Чжоу-гун, облаченный в парадные одежды, украшенный благородной яшмой и драгоценными каменьями, вымерил своими шагами всю округу, определил течение вод, соотношение освещенных и затененных мест и потом разметил план своей будущей столицы. А начали строить город с возведения стен, что в Китае было важнейшим мироустроительным актом, ведь таким образом в аморфный, дикий мир первозданного хаоса вносился порядок и вместе с ним – начала цивилизации. С возведением стен устанавливался центр Поднебесного мира, коим, собственно, и была столица Срединного царства. Земля же представлялась китайцам в виде вписанных друг в друга квадратов. Владения удельных правителей Чжоу были маленькой копией Земли. В их столицах внутри квадрата крепостных стен имелась такая же стена, опоясывавшая дворец правителя. Кроме того, стены нередко сооружали по границам уделов и даже всей Срединной страны, о чем и сегодня напоминает Великая китайская стена. Таким образом, стены древнекитайских городов имели большое символическое значение и потому могли присутствовать, так сказать, лишь «символически». Возможно, по этой причине их наскоро сооружали из утрамбованной земли, не слишком заботясь о прочности. Главными оборонительными сооружениями города были крепостные башни, служившие одновременно воротами. В свою очередь, ворота, как вход в священное внутреннее пространство, тоже являлись важной частью символизма древних китайских городов. В них, по верованиям древних китайцев, обитал божественный покровитель города, на них вывешивали трупы поверженных врагов, головы казненных изменников, отбитое у противника оружие.

Дворец правителя представлял собой большой ансамбль богато украшенных зданий и павильонов: настоящий город внутри города, «внутренний город», как говорили в Китае. Из случайного сообщения хрониста мы знаем, например, что при жизни Конфуция во дворце правителя царства Ци были «светлые, высокие и сухие» залы, а тем временем даже советникам государя приходилось жить в «приземистых, тесных и пропыленных» домах. Планировка дворца в основном воспроизводила традиционный для Китая план семейной усадьбы. В центре, прямо напротив главных ворот (в дом всегда входили с юга), находился зал для больших дворцовых приемов. Боковые постройки предназначались для младших членов семьи правителя. Все здания строились из дерева, внушительными размерами не отличались. Не будем забывать, что дом правителя в Китае был прежде всего композицией, обширным комплексом. В этой многоголосице были, конечно, свои солисты и прежде всего – расположенный прямо напротив главных ворот тронный зал, обитель Хозяина мира. Но во дворцовом ансамбле все же не было ничего незначительного; в нем каждое здание, подобно голосу в хоре или партии отдельного инструмента в оркестре, обладало собственным звучанием и подчинялось единому музыкальному ладу, одному настроению, одному стилю, было значимо не только и не столько своим физическим обликом, сколько своим положением в пространстве. С древнейших времен искусство Китая отличалось акцентом именно на динамических, экспрессивных свойствах формы. Примечательно, что и в отзывах современников эпохи Обособленных царств подчеркиваются как раз летучие, динамичные качества архитектуры. Вот один пример. Когда в столице Лу около 640 года до н. э. был заново отстроен дворец правителя, коньки его новых крыш казались восхищенным наблюдателям «изящными, как птица с чудесным оперением», а карнизы крыш напоминали им «крылья парящего фазана». Между тем чрезмерный блеск и великолепие в архитектуре (как и в других искусствах) отнюдь не поощрялись традицией. На то имелись практические резоны: храмы и дома наследников боковых ветвей клана подлежали сносу после того, как их ветвь пресекалась. Их назначение было прежде всего практическим. Когда в 669 году до н. э. в храме предков правителей Лу появились стропила, украшенные резьбой, а деревянные колонны храма покрыли красным лаком, в придворных кругах поднялась буря протестов из-за того, что правитель царства отошел от «целомудренных» обычаев отцов чжоуской державы, воздвигавших себе храмы и дворцы с некрашеными столбами и соломенными крышами. Впрочем, нелюбовь китайцев к монументальным зданиям и их вкус к утонченным украшениям – цветному орнаменту или ажурной резьбе по дереву – по-своему отобразили первостепенную значимость момента трансформации, творческой метаморфозы в искусстве Китая. Ибо декорум всегда есть пресуществленное содержание образа и в широком смысле – предел превращений вещей. Отсюда и откровенно декоративный характер всего китайского искусства, и даже стремление китайцев весь быт свой свести к декоруму. Но в таком случае декоративное в китайской культуре не может не оказаться в конечном счете неотличимым от природного. Здесь кроется причина того, что в китайском искусстве с легкостью, неизвестной и даже немыслимой в Европе, декоративно-экспрессивный стиль уживался с тщательнейшей имитацией естества материала, с виртуозным натурализмом.