оживлённой собаки публике представлено не было, а уж об адском огне и говорить нечего. Когда я увидел мокрую овечью шкуру, особую трубку для дыхания под водой, спрятанную в цветочном горшке, и машинку для воспроизведения собачьего воя, то понял, как дворецкий… То есть домоправительница, смогла так много времени проводить под водой, поджидая свою жертву, и что так напугало бедного… Эй, хватайте её!

В этот момент домоправительница фон Бок, свалив на пол полицейского и двух приживалок, попыталась бежать, но швед будто коршуном взлетев в воздух, коршуном и пал на домоправительницу, как на добычу. Он стремительно скрутил убийце руки собачьим поводком.

― Вот и всё, ― вздохнул Федорин. ― Всё, что обычно составляет Россию, вновь её и спасло. Сыромятный ремень и… Сегодня мы стали на шаг дальше от бездны, в которой мрак, тьма, и ворочается призрак революции, похожий на пса-людоеда.

― Но что это ― всё? ― недоумённо спросил Антон Павлович. ― Что составляет Россию?

― Это обращение «сударь», яти, еры, ижица и фита, орден св. Анны и Владимир за выслугу, склянь и посконь, фильдеперс, чесуча, гуттаперча…

― Гуммиар-р-рабик! ― каркнул сбоку толстяк-швед.

― Совершенно верно ― и гуммиарабик. Это вам не фру-фру, это ― Россия, которую не дай Бог потерять: ты её в дверь, а она ― в окно. Она сермяжна и домотканна, она соборна и союзна, Антон Павлович. Запишите это куда-нибудь. Это надо записать.

Негодяев увезли, зрители странного спектакля стали расходиться, думая, как причудливо простирает химия свои руки в дела человеческие.

Скоро только Федорин и его иностранный спутник остались в опустевшем доме. Над городом давно стояла глухая душная ночь. Они вытащили из дома два плетёных кресла и поставили их к урезу воды. Первым задремал Федорин, а за ним захрапел и швед.

В купальню плескала вода от проходящих дровяных барж. Пахло летом и любовным счастьем мастерового люда.

В этот момент на поверхности Москвы-реки появились два огромных пузыря, лопнули, и тут показался и третий. Внутри него, как парусник в бутылке, помещалась голова огромной собаки. Глаза её горели пронзительным химическим огнём.

Монстр выполз на берег, отряхнулся и стал принюхиваться.

2022

Обряд дома Свантессонов

Это было время, когда я женился во второй раз.

Жена моя была хоть и небогата, но молода и хороша собой. Не питая иллюзий насчёт своего возраста, я хотел успеть насмотреться на прекрасное ― хоть и без, может быть, полного обладания оным.

Я давно оставил практику, и мои литературные заработки были достаточны для того, чтобы увидеть мир сквозь пенсне, а не через прорезь прицела.

Мы с женой отправились в кругосветное путешествие, которое продлилось целый год.

Вернувшись в Лондон знойным летом, я обнаружил, что на новой квартире меня ждёт письмо от старого друга. Стоя посреди оставленного рабочими мусора, я принялся его читать.

«Дорогой Ватсон, ― писал мой друг. ― Судя по тем заметкам о наших колониях, что вы пишете для литературного приложения к “Таймс”, ваши странствия близки к концу. И, если вы читаете мою записку, то сегодня вы снова в Лондоне, и моё письмо не затерялось среди счетов за ремонт, который, право же, не вполне удачен. Возможно, вы захотите тряхнуть стариной и помочь мне в одном деле, впрочем, ещё хотел передать…» ― далее следовали неуместные приветы моей супруге.

Признаться, хоть я и был утомлён дорогой, но сразу же позвонил на Бейкер-стрит. Я знал, что мой друг не любит пользоваться телефоном, но так было быстрее.

Мне отвечала экономка, которую, как я слышал, взял Холмс после той истории, что произошла с миссис Хадсон. Мы ничего не слышали о миссис Хадсон после известного дела о хромом жиголо, которое я тогда назвал «Дело о резиновой плётке». Миссис Хадсон, право, не стоило бы обижаться и исчезать так внезапно.

Мисс Тёрнер оказалась говорлива, однако её немецкий акцент был таков, что я не разобрал ни слова. Казалось, сейчас она порвёт мембрану своим резким голосом.

На следующий день моя жена уехала к родным с визитом, а я отправился к месту, где прошло столько неспокойных лет, и где я когда-то обрёл новый смысл жизни.

Улицы были забиты автомобилями, а мальчишки-газетчики, вопя, продавали свежий номер бульварного листка.

Они кричали о войне в Китае, и я тогда подумал, что на этот раз у нас хватит ума не вмешиваться.

Впрочем, воевали теперь везде ― в Абиссинии и Монголии, кажется. Военная гроза набухала в Югославии, немцы заявляли претензии на чешские земли.

Мир в очередной раз сходил с ума, и я подумал, что прелесть моего возраста позволяет надеяться, что всё это пройдёт уже без меня.

Мне открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, но я привык ничему не удивляться и молча поклонился. Мисс Тёрнер проводила меня в комнаты.

Мой добрый Шерлок встретил меня, утопая в табачном дыму, как в подушках.

― Поглядите, что у меня тут!

Он держал в руках трость.

― Что скажете?

Я принял из его рук трость и всмотрелся. Надо было вспомнить все ужимки моего друга и подыграть старику. Поэтому я начал:

― Обладатель ― явно врач. Тут написано: «На память от хирургов Абби-Роудской лечебницы». Кажется, на пенсии… Ну и решил навестить нас, чтобы сообщить о злодейском преступлении.

― Вы забыли, что тут следы какого-то животного. И это, я думаю, собака.

― Знаете, мне кажется, что я видел эту трость раньше.

― Мне тоже так кажется, но годы берут своё. Не помню ничего. Память ни к чёрту.

Тут зазвенел колокольчик.

В комнату к нам не вошёл, а я бы сказал, «впал» юркий тощий старик. Когда он заговорил, то я понял, что неразборчивая речь мисс Тёрнер была сущей диктовкой священника в приходской школе по сравнению с этими звуками. Старик запинался, бормотал в нос, вскрикивал, выронил из кармана какую-то старую рукопись, и, наконец, умоляюще протянул к моему другу руки.

― Ни-че-го не понимаю, ― выдохнул я.

― Аналогично. Но ясно, что перед нами доктор Мортимер, он приехал с каких-то пустошей рассказать нам о древних легендах. Мы спасём кого-то и поедем в оперу слушать «Гугенотов», мы ведь всегда слушаем «Гугенотов», будь они неладны. Впрочем, мы опоздаем ко второму действию и будем просто пить