В первый же месяц нахождения в охранении аэродрома в Кундузе мне дали приказ доставить какие-то документы в другую воинскую часть. На конверте — только номер полевой почты. Известно лишь, что находится в нашем гарнизоне. Но где? Этого мне никто не мог объяснить.

Методом тыка, спрашивая встречных солдат и офицеров, выяснял, где нужная мне часть располагается. Наконец, один из бойцов махнул рукой в сторону дальнего края плато. Аэродром в Кундузе — действительно уникальный такой объект, он находится на вершине плато. И мне боец показал направление:

— Вон, видишь, вон там стоят землянки и доты. Вот это она и есть.

Я — туда. Не доходя метров ста, вижу, как из блиндажа выходит офицер (определил, что это офицер, по портупее. Это потом стали с офицеров портупеи снимать, потому что и «духам» было видно издали, кого в первую очередь отстреливать при атаке).

Подхожу к стоящему офицеру полустроевым шагом:

— Товарищ капитан, разрешите обратиться, сержант Бабурин.

И вижу: что-то не то, потому что капитан держит в подрагивающей руке незажженную сигарету и смотрит на меня странно.

— Ты где шел?

Оглядываюсь и показываю: вот здесь.

— Здесь же минное поле!

Вначале я подумал, что он шутит. Но когда капитан начал запоздало закуривать и материться, понял, что это серьезно.

— Я вижу, что ты прешься по самому минному полю. Кричать — ты начнешь метаться и точно взорвешься. Или станешь столбом. Что мне — вертолет вызывать, снимать тебя оттуда? Думаю, повезет — дойдешь.

Особенно меня убедило оптимистичное «повезет». Вот тут у меня холодный пот на спине, конечно, проступил. Даже сейчас кожей вспоминаю.

Много позже я узнал, что в 1982 году (а это было начало 1982 года) с минными полями в Афганистане был очень сильный беспорядок. С декабря 1979 года, когда наши первые воинские части туда вошли, они часто перемещались и выставляли для безопасности вокруг себя минные поля. А затем, уходя, далеко не всегда их ликвидировали, зачастую даже не оставляли сменщикам карт с обозначением минных полей. Было лишь известно, что примерно вот здесь есть минное поле.

В годы моей службы даже был приказ по 40-й армии о наказании виновных, когда в одной из частей солдатский сортир угораздили поставить на минном поле, что обнаружилось, когда около него подорвался солдат.

Так что солдатское везение — штука очень важная.

Второй особо примечательный случай был у меня в начале 1983 года, когда за отличие в службе я был отпущен в отпуск. Поскольку «чистые» отпуска не разрешались, то организовали мне командировку в Ташкент с последующей поездкой на две недели в Омск.

У кого как, а у меня с тех пор отношение к Ташкенту как к очень холодному городу. До сих пор кожей ощущаю Ташкент через продуваемый ледяным ветром пересыльный пункт на военном аэродроме. В огромных палатках чугунные печки-буржуйки, конечно, есть, да вот дров при них нет. Грелись ночью, как могли, даже расходились группами по подъездам соседних домов, а там — поднимались на самую верхнюю, более теплую лестничную площадку.

Хотя по сибирским меркам и мороза-то не было, так — минус десять-пятнадцать, наверное.

Убыл в отпуск я в конце января, а возвращался в начале февраля. Солдат-срочник не мог через границу перемещаться сам, без команды. Меня должны были включить в команду на борт, летящий из Ташкента в Афганистан. Вначале я записался в такую команду, вылетавшую бортом в Джелалабад. Было по-прежнему холодно, а Джелалабад — самый теплый район в Афганистане, говорили, что даже с субтропическим климатом. И захотелось побывать в тех местах.

Когда я уже во всю настроился побывать в Джелалабаде, вдруг узнаю, что через час вылетает другой борт, который идет на Кабул. Ох уж мое любопытство! Я решил, что в Кабуле побывать интересней. И уже через Кабул двинусь на Пули-Хумри. Поэтому я попросил вычеркнуть меня из первого списка, и зарегистрировать в следующем.

Через час нас построили и колонной повели на посадку. Продержали у готового борта с установленным трапом где-то минут пятнадцать и развернули на пересылку. Объяснили, что потеряна связь с только что улетевшим самолетом. Еще через некоторое время солдатская молва принесла известие, что вылетевший первым транспортный борт сбит, не долетев до Джелалабада. Идут бои вокруг его обломков, вокруг тех грузов, которые он вез. Все, кто летел на транспортнике, погибли.

Так получилось, что именно о той потере впервые сообщила программа «Международная панорама» — ее ведущий Александр Каверзнев заявил на всю страну, что сбит советский военно-транспортный самолет. Именно эту программу увидела моя мама, которая направила маршалу Советского Союза Устинову паническую телеграмму: «Немедленно сообщите, что с моим сыном». Но все это я узнал много позже, когда после службы оказался дома, потому что в Афганистане узнать о чем-то было просто неоткуда. Тогда еще не существовало мобильных телефонов, не было посылок, только почта.

Только почта, поэтому почтальона ждали всегда.

Под Новый 1983-й год приходит почтальон к нам в расположение. Ему традиционно ставится табуретка, мы все его окружаем, и он, взяв пачку писем, начинает выкликать. И вот, взяв вторую пачку, он говорит:

— Бабурин.

Я радостно беру письмо. Второе письмо:

— Бабурин.

И дальше:

— Бабурин, Бабурин, Бабурин…

Вся пачка писем — моя. Начинаю ловить на себе не очень добрые взгляды однополчан и стал всех успокаивать:

— Спокойствие, это словарь. Это не письма, это словарь.

Поскольку нельзя было отправлять ни бандеролей, ни посылок, моя жена (а я женился после окончания ВУЗа, до армии) по моей просьбе высылала мне в конвертах вырезки из немецких газет. Я не настолько знал немецкий, чтобы их читать и все понимать. По моей просьбе, Таня раздербанила немецко-русский словарь, по частям сложила его в конверты и отправила. И я его полностью получил, сшил и стал им пользоваться. А делал я это, потому что рассчитывал после армии пойти поступать в аспирантуру и знал, что мне нужно будет сдавать экзамен по немецкому языку. Конечно, занятий с немецким реально у меня не получилось, было не до них. И потом вступительный экзамен в аспирантуру по немецкому языку я героически «прополз», по-другому не сказать.

На вступительном же по теории и истории государства и права, кстати говоря, я получил четверку потому, что стал жертвой собственных знаний — слишком о многом хотел сказать. С тех пор никогда не растягиваю ответ на неопределенное время. И своим студентам говорю: вы вначале изложите концепцию вашего ответа, его план. И потом уже идите по этому плану. А тогда я действительно хорошо знал историю, и решил ответить развернуто. Был остановлен профессурой на первой трети своего выступления. Однако потом было отмечено, что ответ хороший, но не полный.

Но вот с иностранным языком. Я на тех экзаменах получил тройку впервые в жизни. У меня в аттестате за среднюю школу нет ни одной четверки. И в дипломе о высшем образовании нет ни одной четверки. Хотя я своим сыновьям говорил, когда они начали учиться: