Тогда в России я дневника не вел и сейчас не решусь категорически утверждать, что он представлял английских рабочих. Мистер Лендсбери. Думаю, однако, я не ошибаюсь. В январе 1920 года в московском особняке мы с ним получали на обед незабываемое лошадиное меню.

Приезжали в Москву и журналисты. По крайней мере, эти люди так рекомендовались. Троих таких журналистов я встречал случайно и также случайно узнал от одного из них, что большевики подарили ему шубу-доху из прекрасного меха, кажется енотовую, которую он и увез из Москвы. Он рассказал, как его подвели на каком-то складе к громадной куче сложенных шуб и предложили выбрать любую. Конечно, это были шубы несчастных русских «буржуев», конфискованные, то есть «национализированные» в пользу государства. Возможно, он этого не знал, но такие подарки были довольно верным способом задобрить журналистов и настроить их благожелательно к советской власти. Могу с полной уверенностью утверждать, что многие попадались на эту удочку, так просто иногда вербовались сторонники большевистской власти. Но люди бывают близорукими от природы, иногда сами хотят быть близорукими. Не всегда подкуп должен облекаться в грубую форму денежной взятки, существует много других методов задобрить, склонить, завоевать симпатию, и многие готовы отказаться от своего отрицательного отношения к большевикам, закрыть глаза на многое из простого и естественного чувства благодарности за предупредительность и любезность. Стойкость не частая добродетель среди людей. Среди стойких журналистов, помню, был мистер Артур Корринг (от The Daily Chronicle).

Из Уфы приехала сестра комиссара Цюрупы. Остановилась в Кремле. Мы побеседовали по телефону, к сожалению, она о моей семье ничего не знала. Однако мне удалось найти человека, которому я оставил несколько тысяч франков и доллары для моей жены в случае ее обнаружения.

Еще раз побывал в Кремле у Цюрупы. Прохожу по коридору и вижу двери в квартиры других комиссаров. Частная жизнь в Кремле текла спокойно. Сестра Цюрупы рассказывала, что брат, комиссар снабжения, ничем не пользовался, недоедал, как и другие, и физически настолько ослабел, что с ним случались припадки.

Цюрупа действительно идейный человек, меньше всего думал о себе и личном благе.

Помню, как во время нашей беседы он встал и извинился за то, что должен идти на важное заседание

Совнаркома, где предстоял доклад товарища Иоффе о советско-эстонском договоре. Без всякой надежды на утвердительный ответ я полушутя спросил:

– А мне нельзя?

– Что ж, идемте, – говорит Цюрупа, – я проведу вас без пропуска.

Как просто! Это меня удивило. Вместе с Цюрупой отправляюсь в Колонный зал Кремля. Только мы подошли к подъезду, как подъехал прекрасный лимузин, из которого вышел довольно толстый мужчина среднего роста, отлично одетый, тогда в Москве это было большой редкостью.

– Кто это? – спросил я Цюрупу.

– А это Зиновьев. Замечательный человек!

Совсем недавно этого «замечательного человека» расстреляли.

Колонный зал весь был испещрен лозунгами, надписями на разных языках, в том числе и на языках всех народностей Советской России. Тогда власть не скупилась на лозунги, их сочиняли во всех отделах агитации и пропаганды, в столицах, губернских городах, уездных захолустьях. Грозные лозунги, предупреждавшие, что против Российской Советской Республики плетется мировой заговор, что царство пролетариата окружено блокадой. «Смерть буржуям», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», «Кто не работает, тот не ест» и т. п.

Никому не ведомый, не обращая на себя ничьего внимания, я просидел около часа в этой исключительной обстановке, наблюдая новых вершителей судеб России и слушая, что говорилось на этом важном заседании.

Иоффе словно оправдывался, дескать, не было никакой другой возможности заключить договор с эстонцами, пришлось удовлетворить их требования, дать сверх всего еще 15 миллионов золотых рублей.

– Вы должны понять, товарищи, это народ кулацкий. Эстонское правительство тоже кулацкое, – заключил Иоффе.

Слово «кулацкий» было магическим, доклад Иоффе приняли без возражений и выразили благодарность.

Прошло несколько лет, и этот Иоффе покончил с собой. Он был интеллигентным, культурным человеком, не мог примириться с укоренившейся общей грубостью, произволом ЧК, а главное, был близок с Троцким. Считался специалистом по заключению мирных договоров с отделившимися от России новыми самостоятельными республиками, был председателем советской делегации и при заключении советско-латвийского договора.

Председатель латвийской делегации и первый латвийский посланник в Москве Ян Весман, работавший с Иоффе довольно долгое время, сказал про него:

«Иоффе был интеллигентным и культурным большевиком, от природы одаренным большими дипломатическими и диалектическими способностями.

Каждое неосторожно произнесенное слово, каждую неточность он чрезвычайно ловко умел использовать, чтобы опутать противника. Более чем кто-либо другой из тогдашних большевиков был создан для заключения мирных договоров с отделившимися от России республиками, одухотворенный идеями Маркса.

Когда впоследствии он увидел практические результаты воображаемого им «нового» мира, жизнь для него должна была показаться страшнейшим кошмаром.

Если так, то, естественно, самоубийство стало логическим результатом прекращения этого кошмара, что он и сделал».

В Москве Иоффе жил в особняке, принадлежавшем прежде обрусевшему французу Готье, в Машновом переулке, номер 3. Впоследствии этот особняк заняло латвийское посольство. Его ни за что не хотела покидать жена Иоффе и продолжала жить там даже тогда, когда туда переехало посольство. Действительно, особняк хорош. Между прочим, известен тем, что Готье его ломал три раза и перестраивал, пока наконец не остался доволен. Уже посланником в Москве я узнал от оставшегося слуги Готье, как происходила перестройка, вновь воздвигались стены по капризу Готье.

Уже был выстроен почти весь первый этаж, как приехал барин, осмотрел и грозно сказал: «Сломать!» Инженер запротестовал, но Готье повторил «сломать», и его воля была исполнена. Так особняк ломали три раза подряд.

В Москве такие капризы были неудивительны. Богатые купцы и обрусевшие иностранцы, заразившиеся московскими причудами, привыкли показывать свой характер. Кто не читал Островского, не помнит его типов замоскворецкого купечества! Как часто взбалмошные приказания слышались в первоклассных московских ресторанах: «Иван Иванович, пополам?» – «Пополам». Это означало, что сейчас начнется битье посуды, стекла, зеркал и всего, что попадалось под пьяную руку. На другой день без возражений счета за разбитые предметы оплачивались полностью, причем суммы достигали иногда внушительных размеров.

По просьбе нашей делегации известный виолончелист Фогельман и одна молодая женщина получили разрешение на выезд в Латвию. Что-то их задержало, они не успели собраться к отъезду делегации и остались в Москве, чтобы потом ехать вместе со мной, под моим, так сказать, покровительством. Фогельман хорошо знал богатую Москву, в том числе и богачей Рябушинских. Меня он просил купить у них ценную коллекцию янтаря. Рябушинские тогда нуждались в деньгах. К сожалению, это меня мало интересовало. Тем не менее я решил откликнуться на просьбу и купил из всей коллекции только одну вещь, сигарный мундштук, сработанный из янтаря замечательной красоты. До сих пор жалею, что не купил всю коллекцию.