Что же касается ворот… н-да, ворота… эх, ворота… Они по-прежнему держали свои створки плотно сомкнутыми.

В один из ненастных дней месяца кислев дождь зарядил с самого утра пятницы, да так и не успокаивался до наступления субботы. Приближалась Ханука и за право зажигать свечи в большом ханукальном подсвечнике, как обычно, шли жаркие споры. Из-за них габай припозднился с визитом в приют, и когда он наконец переступил порог, все нищие были разобраны.

Кроме одного. Он, видимо, пришел в Курув прямо перед субботой, его промокшая, грязная одежда наполняла зловонием всю комнату. Покрытая красным раздражением кожа лица свидетельствовала, что в баню он тоже не успел. Размотав тряпки на ногах, нищий расчесывал покрытые струпьями ступни.

Первым движением габая было сделать вид, будто он не заметил этого нищего, и уйти восвояси. Ну, в конце концов, одна суббота пройдет без гостей – только он и Блума, как сразу после свадьбы. Он уже начал было поворачиваться к выходу, но заметил устремленные на него глаза нищего. В них явно светилась надежда на сытный ужин за субботним столом и на простое человеческое внимание. Габай сжал свое сердце в кулак, подошел к нищему и, стараясь не вдыхать зловонный воздух, пригласил его провести субботу у них.

Блуму он предупредил, и та, несмотря на свою страсть к чистоте и порядку, сделала вид, что не замечает, как прохудившиеся сапоги нищего оставляют на чистом полу комки грязи. Она потчевала его всю субботу, словно самого дорогого гостя, а после ее завершения подарила ему старый, но еще вполне крепкий кафтан Хаима и две новые рубашки. В отдельном мешочке Блума собрала еды на дорогу и сунула в него несколько серебряных монет.

Когда за нищим закрылась дверь, она подошла к окну и следила, как его освещенная лунным светом фигура постепенно растворяется в темноте улицы. И лишь убедившись, да-да, лишь убедившись, что субботний гость окончательно исчез из виду, она принялась за уборку.

О, с таким ожесточением и яростью Блума скребла пол, скамейку и столешницу только перед Пейсахом. Хаиму она не сказала ни слова упрека, и он, зная маниакальную чистоплотность своей жены, понял и оценил, какую жертву та принесла во имя исполнения заповеди гостеприимства.

И можете думать что хотите и объяснять это как вам вздумается, но спустя 9 месяцев после той субботы Блума родила большую, здоровую девочку. Радости не было конца, и одной из немаловажных ее составляющих была надежда на то, что коль скоро ворота распахнулись, то Он даст им раскрыться еще и еще раз.

Увы, этой надежде не было дано осуществиться, больше Блума не рожала. Гитель озарила их и без того светлый дом настоящим сиянием. Все теперь крутилось вокруг девочки, ее здоровья, воспитания, смешных детских словечек.

Быстро пролетели годы. Ничто иное на свете не тянется так долго и не заканчивается так быстро, как жизнь. Выросла Гитель, вышла замуж за уважаемого в Куруве человека, моэля Бенциона. Он был старше ее почти на десять лет, однако разница в годах практически не ощущалась. Семья сложилась дружная, добрая, но Гитель, подобно своей матери, никак не могла забеременеть.

И хоть нищие протоптали от приюта к дому Бенциона и Гитель прямую дорожку, испытанное средство не помогало. Пока не случилась история с диббуком.

Тем вечером, вернувшись из синагоги после вечерней молитвы, Хаим нашел Блуму сидящей без головного платка на низкой скамеечке возле нетопленой печи. Вместо яркого света керосиновых ламп в доме едва теплилась одна-единственная свечка. Было холодно и мрачно.

– Что случилось, сердце мое? – удивился Хаим. – Где твоя улыбка, где ужин?

– Ужина больше не будет, – чужим лающим голосом ответила Блума. – И улыбаться нет никаких причин. Садись рядом, Хаим, справим по мне поминки.

– Поминки справляют по умершим, а ты, хвала Всевышнему, целехонька и здоровехонька, – попытался отшутиться Хаим, но Блума резко замотала головой.

– Я уже умерла, Хаим. Тело еще живет, но меня больше нет.

– Да что ты такое говоришь, Блума?! – вскричал перепуганный Хаим.

– Не называй меня так. Кончилась Блума, дымом улетела.

Хаим испугался. За многие годы супружества жена ни разу не говорила с ним таким образом. И голос… это был не ровный, мелодичный голос Блумы, а какое-то злобное тявканье.

Он сделал еще попытку. Опустился на пол рядом со скамеечкой и попробовал взять жену за руку.

– Блумеле, расскажи мне… – договорить Хаим не успел. Она вырвала руку из его ладони, обожгла взглядом безумно горящих глаз и со всей силы ударила в грудь. Хаим буквально отлетел к стенке, больно ударившись затылком.

– Не смей ко мне прикасаться, – зашипела Блума, – я не твоя жена.

Хаим встал, натянул полушубок и выскочил на улицу. Несколько секунд он колебался, бежать к знахарке или к раввину, а потом решительно двинулся к дому ребе Михла.

Раввин уже поужинал и сидел в своем кресле, уютно обложившись книгами. Выслушав габая, он вопросительно поднял брови:

– Когда это началось?

– Сегодня вечером. Утром еще все было по-прежнему.

– Пойдем. Я должен увидеть ее своими глазами.

При виде ребе Михла Блума расхохоталась прямо в лицо мужу.

– За подмогой побежал, дурачок? – пролаяла она.

Раввин остановился в трех шагах перед сидевшей на низкой скамеечке женщиной, достал из кармана записную книжку в потертом переплете, быстро отыскал нужную страничку и стал шепотом что-то читать.

– Нет, нет, – заверещала Блума. – Не смей, не делай этого, нет!

Ребе Михл не обратил на крики ни малейшего внимания и продолжил чтение. Спустя минуту тело женщины обмякло, поднятые вверх руки с растопыренными пальцами бессильно упали на колени.

– Кто ты? – спросил раввин.

– Меня зовут Ента, – бесцветным голосом произнесла женщина.

– Как ты сюда попала?

– Я долго скиталась между душами и телами в поисках постоянного пристанища. И вот нашла.

– Почему ты не нашла упокоения после смерти?

– Потому что меня никуда не принимают.

– Расскажи свою историю, – раввин сел на скамью у стола, и Хаим обессиленно, подобно жене, опустился рядом.

– Я родилась в Немирове. Мой отец был арендатором, главой большой семьи. Когда пришли бандиты Хмельницкого, вся еврейская община заперлась в синагоге. Стены у нее были толстые, как в крепости, а двери окованы железом. Мы тоже туда прибежали – мама, папа, пять моих братьев и две сестры. Казаки обложили синагогу, но дверь ломать не стали, перепились награбленной водкой.

А мне умершая за год до этого бабушка показалась. Сказала: со стороны реки в синагоге есть маленькое окно, казаки его не заметили и сторожей не поставили. Выберись через него и беги.

Мне тогда только исполнилось шестнадцать, я сама не знала еще, как