— Здесь будет жить Крюков?

— Будет. Согласно закону области.

— Я не уйду отсюда. Никуда не уйду! Здесь все связано с памятью о Саше. И меня никто не выгонит!

— Выселят через суд, со скандалом и треском.

— И ты ничего не сделаешь?

— Не сделаю.

— Зубатый, я тебя ненавижу!

— От ненависти до любви один шаг…

— И пожалуйста, в моем присутствии никогда не говори плохо о Лизе Кукшинской, — вдруг потребовала жена. — Она единственная одаренная девушка в студии. И это первым заметил Саша. Мне это дорого, понимаешь? Даже если я больше не выйду на работу… Даже если с тобой разойдусь, Лизу все равно не оставлю. Пусть рожает, буду тянуть, пока жива. Да, буду! Саша завещал ее мне, вручил ее судьбу. И судьбу своего ребенка… Она достойна любви и заботы, ты просто не знаешь Лизу…

— Потому что слышу о ней впервые!

— А сам виноват! Никогда не интересовался моей жизнью, жизнью наших детей.

Это было давнее и стандартное обвинение, на которое Зубатый уже не реагировал.

— Как ты думаешь, откуда у этой детдомовской девицы, у этой бедной Лизы такие наряды, автомобиль? — миролюбиво спросил он.

— Она самостоятельный человек, днем подрабатывает в детских садах, вечерами играет в массовках, а ночами моет полы в театре. И это на пятом месяце беременности!.. Потому что думает о будущем. А потом, она должна выглядеть, что очень важно для актрисы!

— Напряженный рабочий день… А сколько стоит подержанная иномарка, знаешь?

— Знать не хочу.

— И правильно, лучше не знать и не разочаровываться.

— Анатолий, ты не имеешь права осуждать ее! Никому не позволю делать это ради памяти Саши!

Она хлопнула дверью, поставив тем самым банальную, но выразительную сценическую точку. Зубатый выпил рюмку коньяка, посидел немного, глядя в одну точку и ощутил легкий толчок сонливости, хотя шел лишь девятый час вечера. Кажется, и у него начинают срабатывать предохранители: повалиться бы сейчас на диван и уснуть недели на две…

Сотовый телефон остался в кармане пиджака, в шкафу, поэтому он не сразу понял, откуда доносится тихий, журчащий звук, и пока доставал трубку, звонить перестали. Однако через несколько минут трубка заверещала снова, и Зубатый услышал незнакомый мужской голос.

— Анатолий Алексеевич, простите за поздний звонок, но нам необходимо встретиться.

— Кто говорит? — спросил он.

— Не хотел бы называть имени по телефону. — отозвался незнакомец. — Могу сказать одно: ваш номер мобильного получил от Снегурки около часа назад.

Это звучало, как пароль.

— Почему сама не позвонила?

— Возможно, еще позвонит. Сейчас она на вечерней службе.

Встретиться договорились через сорок минут на дальней и малолюдной Сенной улице, и потому Зубатый сразу же вызвал машину. Уже на пороге из глубин дома возникла Катя и отыграла испуг, боль и безысходное одиночество.

— Ты куда? Не отпущу! Мне так страшно одной! Сейчас буду звонить Маше, а вдруг она не проснулась? Я умру!

— Скоро буду, — как всегда обронил он.

— У тебя нет сердца. У тебя!.. нет!.. сердца!

Она была хорошей ученицей Ал. Михайлова, умела забивать гвозди в сознание зрителя: всю дорогу последние слова Кати звучали в ушах и хотелось вернуться, утешить ее, взять на руки, пожалеть, как маленького, плачущего и уже — чужого ребенка.

На Сенной возле аптеки маячила одинокая фигура мужчины, который увидев джип, оживился — знал машину губернатора. Прежде чем забраться в салон, незнакомец встал перед распахнутой дверцей и представился:

— Кремнин, Сергей Витальевич, врач-психиатр. Простите, что так поздно…

— Ничего, садитесь.

Внешне он напоминал поэта-декадента двадцатых годов: потрепанный, мятый плащ, длинный шарф, намотанный в несколько оборотов, шляпа с обвисшими полями, длинные волосы и тяжеловатые, малоподвижные глаза на бледном, без возраста, лице.

— Откуда вы знаете Морозову?

— Иногда встречаемся в храме…

— Понятно. Чем обязан?

— Со слов Зои Павловны мне известно, что вас интересует один наш пациент, — заговорил он, будто милицейский протокол писал. — К сожалению, его подлинную фамилию установить не удалось, впрочем, как и другие данные. Мы проверяем всех безымянных больных, которые к нам попадают. Через МВД и службу розыска устанавливаем личность, чтобы отыскать родственников. Душевнобольные часто уходят из дома, особенно в сумеречном состоянии. Или теряют память, а их долго разыскивают… Понимаете, да? Но в данном случае ничего не вышло. Старца никто никогда не искал, и он, собственно, не терялся, а возник в нашем городе неизвестно откуда…

— Сам он как-то себя называл? — перебил Зубатый.

Кремнин засмущался, дернул плечами.

— Мы вынуждены относиться к заявлениям пациентов соответственно. Сейчас чаще всего к нам попадают Сталины, Горбачевы, Ельцины или их побочные дети. Наполенов совсем не стало…

— Сергей Витальевич, а кто был старец?

— Назвался вашим прадедом…

— Это я слышал, а фамилия?

— Зубатый, Василий Федорович… Но это нельзя принимать на веру!

— Почему? — спросил Зубатый, мысленно повторяя услышанное имя и как бы прислушиваясь к его звучанию.

— Ну, у нас есть своеобразный способ определения, методика, — замялся Кремнин. — Если человек называет имя и фамилию, но не в состоянии рассказать свою историю, объяснить происхождение, вспомнить родителей, год и место своего рождения… Чаще всего такое имя оказывается вымышленным. Они ведь живут в особом мире фантазий, грез, видений…

— И что, старец ничего этого рассказать не смог?

— Не смог или не захотел, — задумчиво проговорил врач.

— Но моего деда действительно звали Николай Васильевич Зубатый!

— Да, я знаю. И в сорок втором его убили под Ленинградом, когда вашему отцу было семь лет.

— А это откуда вам известно? — искренне изумился Зубатый.

— Извините, но я серьезно занимался этим вопросом, наводил справки, — смущенно объяснил врач. — И родом ваш дед из беспризорников, верно? Поэтому когда записывали, мог напутать. Известно точно, что ваш дед Николай Васильевич не знал места рождения, и ему в соответствующей графе записали адрес детской колонии — Соринская Пустынь. Так часто делали. Но даже если он правильно назвал имя, беда в том, что о вашем прадеде в архивах никаких сведений не сохранилось. Видимо, церковные документы утрачены…