– Теснота раздражает – нигде не один.

Поднялась. Надо бы ее посмотреть с заду. Но не уходила.

– Вы не спрашиваете, как меня зовут.

– Скучно, мать. Красивая девка. Ноги. Другие выдающиеся детали. – Когда пойдет, пропущу вперед. – Жалко тебя тратить. Что за пакость, когда такой зад будут звать Машей или Наташей. Уже что-то убудет. Хорошо подходит: невеста. Значит неведомая. Хрен знает какая. Дуй давай. А вообще – я тебя провожу.

Опять ночная смена!

Она ступала близко, толкаясь пахучим плечом, не давая отстать для обзора. Но я чуял весомый, крученый размах у себя под боком, она словно сдерживалась, медлила, чтоб не раскачаться, чтоб не удариться в меня, я бубнил, чтоб не замлеть от красы, притягательного ротешника – тащусь с такой картиной по заворотам Светлояра!

– Здоровый должен бояться. Такая наша участь. Человек идет, и тень ползет. Тень еще приближается. Давние боялись бури, молнии. Следующие – морских змеев, драконов, русалок – уже человекообразных. Дальше пугала уже собственная работа: мельницы, заброшенные колодцы, кладбища. Дальше напрямую начали бояться людей: татей, вурдалаков, нашествия. Тень вплотную приблизилась – чего страшились? Скелета. Смерти. А крыса – шаг уже внутрь, к сути. Самое человечное. Надо бояться! Но не страх. Страх – слово детское. Боюсь, дождь ливанет, встретят, догонят и морду набьют. Разве сойдет «я боюсь» к смерти? Другое. Явление господина. Оцепенение, словно видишь любимые ляжки. Рядом сила и может все! Это не страшно, это смертельно. Когда бодреешь от девяти девок, а от десятой вдруг дрожишь, в ее глазах мед и черемуха. У каждого в сердце, и у вас, вот тут, если позволите…

– Не трогайте меня так.

– Есть незавернутый винт. Мужик клюнул, вот как Трофимыч, отвертка попала в прорезь – винт ввертывается. И протыкает сердце. Это близко дератизации. Не думали: почему именно крысы? Почему сейчас? Почему нам? Греки их не замечали, у них золотой век. Тринадцатый век: в Европе крысы, у нас татары. Ненаучно. Я просто объясню: человек смотрит одинаково с наукой. Наука говорит: вот собака. И человек не спорит. И только в одном случае, с крысами, – разошлись! Народ из тысяч видов грызунов вдруг заметил каких-то, назвал крысами и забоялся. Бестолково! Бояться несуществующего! Наука не в состоянии выделить крыс; где? – где они начинаются, где кончаются, на каком сантиметре, на какой чешуйке хвоста. Почему мышь – не крыса? А хомяк? Землеройка? Ведь одно и то же. Кто именно споткнулся? Кто их придумал? Как первую любовь губит удвоение: за лицевой стороной вдруг видишь изнанку. Сперва это в радость, и землю видно, и крысу, на которой земля стоит, – взлетел. А начнешь падать – ни одна сторона не посадит. Так и долбанешься о косяк. Промеж глаз. И ног. Ваш подъезд? Кто-то у вас в подвале с фонарями лазит… Ну что? Родители на даче? Небось страшно одной? Чай будем пить?

– Все хочу спросить. Вот когда впервые увидели меня, почему вы так сказали… Ну, что я влюблюсь в вас?

Я посматривал на светящиеся подвальные оконца, что за притча? Из-за лавки поднялось служивое рыло.

– Да пойдемте до дому, товарищ лейтенант, да поздно уже.

Невеста встрепенулась.

– Да. Спасибо вам. Ступайте.

– Я зайду. Вдруг в подъезде широкие подоконники. Посмотрим, что за деятели у вас шарят…

– Да ну, вы гляньте время. – Рыло подступило, взяв за рукав. – В шесть утра подъем, надо ж вам отдыхать. Разве ж так можно себя уродовать? – восклицало рыжеволосое, грубоносое, веснушчатое рыло.

Так, я понял: не пустит. Невеста живо прошла в подъезд. Рыло, спотыкаясь и потому подпихивая меня плечом, сопровождало, плакалось:

– Обед не кушал. Ужин не кушал, в кустах сиди – никуда не отойди. Товарищ лейтенант, вы поверите – некогда отлить!

– Напомнил. – Я полез в сирень, раскупоривая штаны. Рыло отбежало за липы, зашипело с алчным стоном, хыкало, хакало, вдруг провопило:

– Куда?!

Но я уже порядком отмахал и далее понесся без утайки. Успел: два солдата как раз запирали подвал, не приземляя холщевого мешка. Уставились на меня, как родные дети.

– Здравствуйте, товарищи. – Я пнул мешок, там ворохнулось и визжало, рванул из покорных рук мне понятный прибор. – Живоловка. Шаховского завода. Что ж вы ее несете настороженной, знамо дело, не свое. – И заорал: – Кто командовал?!

– Губин.

– Какой на хрен Губин?! Где он сидит?

– Да мы откуда знаем? Сказали: снять крыс, которые живые, доставить в штаб. В распоряжение Губина. Сразу орать… Идите в штаб и разбирайтесь.

– «Крысиный король»?

Солдаты взглянули на меня как на придурка. Я обернулся на топот рыла.

– Ты как поливальная машина. – Оценил его штаны. – Бежать надо спиной вперед. – И шел всю дорогу с улыбкой.

Палата рабоче светилась. Злобная санитарка сметала на совок брызги стекла. В разгроханное окно дула ночь. Старый скучал.

– Кирпич письмо принес.

На листе календаря за одиннадцатое сентября сего года разборчиво начертали: «За кафе» – и подрисовали крест, под окнами немо головокружили мигалки, милиция бегала за овчарками, придерживая головные уборы, – я убрал свет.

– Я тут подумал, – тихо произнес Старый. – Возможно, тебе не следует цепляться к этой девушке? Даже будет лучше спаться – на сквозняке.

– Старый, на хрена им живые крысы?

– Какая разница. Сделаем и уедем.

Значит, первое сентября, если малышня тащит ранцы, радио спрашивает: «Где мальчики с мелом?» – тощеногие девицы телепаются в моднявых туфлях, два шага вперед – четыре обратно, и ветер подымает волосы. Тепло еще.

Старый велел – из строя выступил замыкающий, худой и маленький; иди-иди сюда, да не строевым, пилотку долой. Руки вперед. Ларионов, как детсадовцу, натягивал солдатику резиновые перчатки, рот перевязывал марлей.

– Вас поднимут. – Солдат следил за дланью Старого. – Сначала снимаем павших грызунов с краев подвески. Снял – бросил на пол. Тех, кого достанет рука. Затем – телосложение ваше позволяет – подтянуться и протиснуться на подвеску. Брать грызуна так: за шейные позвонки. Слышите? Возможно, часть грызунов еще сохраняет признаки жизни. Находятся в сидячем положении, пытаются встать на задние лапы – не пугаться. У них нарушена координация. Они уже пристывают. Не укусят. Вас как величать?

– Мелкий, – подсказали из хохотнувшего строя.

Воин только Старому прошептал:

– Павел.

– Осторожно, Павел, времени достаточно. Правой собираете, левой – держитесь за железный прут, там они часто. Так. Внимание! Тура готова?

Тура понесла воина к подвеске, мы свинтили с нее шесть секций, отделив стаю от хода в стене. Воин, схватившись за поручни круглой площадки, глядел в пол, устланный брезентом, на притихших сослуживцев, на врачебные халаты, мундиры Гонтаря и Баранова, запрокинутое лицо губернатора и трогал через белую марлю нос. Поднял руку – шабаш.