Это напоминало десяток молитв, чтобы отгонять дьявола: я словно перебирала четки самых что ни на есть обыденных воспоминаний, и, с регулярными интервалами, стечение каких-то обстоятельств повседневной жизни и какого-то невинного эпизода из другой жизни Жака открывали передо мной ужасающую перспективу, в которую я погружалась, как мистик — в экстаз. Скажем, мы говорили о том, что нужно встретить на вокзале нашу приятельницу. Я тут же представляла себе, как он идет встречать другую женщину, берет у нее чемодан, целует в уголок губ. Бинокль был настроен особым образом; если во время фантазмов-мастурбаций я в основном была сосредоточена на положении тела Жака и на его лице, то здесь я видела только его лицо, приближающееся к фосфену[19].

Он предлагал мне пойти прогуляться; я паниковала, как будто, пойди я одна, я встретила бы их вдвоем на своем пути и не знала бы, как поступить — убежать, спрятаться или пройти мимо. Это повторялось так часто, что в результате какое-то время я проводила бок о бок с мужчиной, который в большой степени являлся плодом моего воображения и, несмотря ни на что, незнакомцем, буквально завораживающим меня. Мой внутренний взгляд был прикован к нему. Это был сон наяву, но как в настоящем сне, когда нас притягивает какой-то предмет, до которого мы не можем дотянуться, увязая в чем-то липком, так и в своем сне наяву я была не в состоянии добраться до Жака, и это только подстрекало мое любопытство и усиливало мою тоску.

Другая жизнь Жака, которую я видела в своих грезах, была раем, где он, казалось, ничтоже сумняшеся, беззаботно получает удовольствие, не испытывая ни чувства вины, ни горечи, не заботясь ни о сентиментальных, ни о моральных оправданиях, просто забыв о моем существовании. Его поступки были эгоистичны, а их логика для меня, полного профана, оставалась абсолютно непонятной. Мне не за что было уцепиться. Но даже если он что-то скрывал, врал, обманывал, рассказ не давал тому никаких психологических объяснений (например, Жак хотел наказать меня или отомстить за какую-то совершенную мной ошибку), все это указывало на идеально разработанную механику. Мой страх был сравним лишь с чувством, которое я испытывала ребенком, когда мне рассказывали о заповедях, данных людям древними богами безо всякого объяснения. Я превратила Жака в миф.

Я извлекла на свет божий письма, полученные в начале наших отношений и в спешке тогда же прочитанные; на этот раз я подчеркивала красным отдельные фразы. Как можно было привязать к себе того, чья любовь отвергала «семейную логику» и делала «невозможным путь мелких подлостей и компромиссов»? Того, кто сумел организовать свое время так, чтобы я оставалась в неведении, что он втайне от меня заполняет его разными событиями? Что для того, чтобы делить это время с другими женщинами, он превратил наше жилище в место, которое отныне, как мне казалось, гораздо больше принадлежало ему, чем мне? Чтобы я не знала о том, что памятные нам обоим прогулки, которые мы не раз совершали, теперь могли напоминать ему об удовольствиях, в которых я не принимала никакого участия, но которые его нечеткая память путала с удовольствиями, полученными нами вдвоем? Какой предлог мог найти для себя тот, кто написал: «Ложь бывает вызвана лишь сексуальными причинами. Этика не имеет отношения к сексу. Мы не лжем, ничего не скрываем, истинно порочный человек всегда откроет правду, и это может закончиться катастрофой», когда он должен был отлучиться и скрыть от меня истинную причину? В одиночку я никак не могла связать одного Жака с другим. Я признавала, что прекрасно понимаю содержание писем, отложенных на потом, в тот момент, когда они попали мне в руки, они продолжали сообщать сверхъестественную правду, к которой я никогда не буду готова. Но мое доверие к Жаку оставалось слишком глубоким, чтобы я могла заподозрить его в цинизме в период написания этих писем, а позднее — в непоследовательности или предательстве. Таким образом, я пребывала в нелепом, но искреннем ожидании, что в логику доводов, которые он мне тогда приводил, окажется вписанным рассказ о его связях с женщинами. Я провоцировала бесконечные объяснения, которые происходили, когда мы сидели напротив друг друга за обедом, лежали бок о бок ночью, беседовали по телефону, если Жак находился на юге, а я в Париже; все могло начинаться с писем, которые мы посылали друг другу, а заканчиваться разговорами, длившимися часами. Случалось, что мы обменивались репликами, не повышая голоса, но чаще всего, поскольку мне нужно было полностью завладеть его вниманием, я действовала как разладившийся компас. Сначала я качала головой вправо-влево и размахивала руками, потом включалось тело, а затем опустошающие рыдания. Мы называли это «кризис».

Кризисы проходили по единой схеме. Либо я раскапывала новую подробность мифической жизни Жака, либо, как я уже говорила, незначительное событие напоминало мне какой-либо эпизод или чей-то облик. И то и другое воздействовало как галлюцинация. Начиналась внутренняя работа, мысли путались. Внезапно перед внутренним взором возникала фотография, прерывая ход логических рассуждений, и внимание переключалось на призрачную женщину с волосами, небрежно перехваченными косынкой, опирающуюся на балюстраду у моря. Гонишь от себя этот образ, перечитываешь фразу, угрожающе замершую на экране компьютера, и вдруг, в надежде определить место действия, переносишься к балюстраде, напоминающей «балюстрады под старину»: такие строят в слегка претенциозных новомодных особняках. Тогда говоришь себе, что вернешься к фотографии позже, чтобы прояснить все детали. Но передышки, конечно же, не получается: широкая элегантная накидка, в которую кутается женщина, порождает это наваждение — раскаленное железо пытки, эта накидка не дает оторваться от черно-белого снимка. В те периоды времени, когда активно работает не столько воображение, сколько то, что мы ошибочно именуем отвлекающими моментами, моя единственная интеллектуальная деятельность то прерывалась, то скачками продвигалась вперед, не затронутая воздействием этих симулякров.

Хотя я прекрасно понимала, что расследование мифической жизни Жака можно вести только самостоятельно, — я ни за что не стала бы задавать вопросы подозреваемому, поскольку, чтобы сопоставить вещественные доказательства, которые Жак из деликатности не посмеет мне предъявить, мне было необходимо это тайное одиночество, заполненное работой мысли; но, как это ни странно, я тоже не собиралась предъявлять ему эти доказательства, поскольку не хотела ставить его в неловкое положение или выдвигать ему какие-то обвинения. После первых же инцидентов я совершенно бессознательно держала свои находки в тайне, надеясь, что он заметит мои стигматы; я ждала, что он возьмет на себя инициативу и будет врачевать мои раны, я надеялась получить доказательства возвышенной любви, полагая, что Жак на расстоянии сумеет почувствовать то, что чувствую я. Мое негласное условие предполагало, что его ответ будет иметь для меня цену лишь в том случае, если он опередит мой вопрос. Долгое время я мысленно сочиняла новый сценарий взамен оскорбительного, где Жак утешит меня, тем самым показав, что видит меня, иначе говоря, все мои безыскусные страдания, насквозь, — ведь, действительно, и по сей день я жила, не питая никаких подозрений, совершенно не подготовленная, а это значит, что защитные механизмы иммунной системы не успели вступить в действие; Жак интуитивно и тотчас же мог угадать, почему. Параллельно с фантазмами, в которых он демонстрировал полное ко мне презрение, иначе говоря, показывал, что ни чуточки не принимает меня в расчет, у меня появились и другие сценарии, которые, напротив, подчеркивали его удивительное мягкосердечие и сострадание, достойное святого. Помогая врачевать мои раны, Жак тем самым соединил бы обе свои ипостаси. Иными словами, ждать мне пришлось бы очень долго.