— О, я знаю, что божественный Марсель может выразить это несравненно лучше, чем я. Что же, посмотрим, посмотрим! — Он извлек томик «Содома и Гоморры», открыл его, как казалось, на случайной пожелтелой странице и прочел: —«Затем лучи солнца внезапно уступили место лучам дождя; они расчертили весь горизонт, опутав ряды яблонь своим серым неводом».

— Изумительно, просто изумительно, — вздохнул он, причмокивая губами, как человек, только что съевший персик или яблоко с одной из яблонь Пруста, и предался размышлениям об удивительной уместности этой цитаты. Десять минут спустя, когда мы проезжали мимо стада меланхоличных горных коз, расположившихся по уступам крутого склона, будто хор в старомодно поставленной опере (уподобление, признаюсь, принадлежало Риети, а не мне), вновь был извлечен Пруст, открыт наугад и продекламирован с напыщенной звучностью:

— «Кони сна, как и кони солнца, движутся в атмосфере, не оказывающей никакого сопротивления, так равномерно, что требуется небольшой метеорит вне нас (посланный из лазури каким Неизвестным?)»… «посланный из лазури каким Неизвестным?» — повторил он, покачивая тяжелой головой, словно не в силах поверить уместности и великолепию этого уподобления, — «…чтобы поразить наш обычный сон (у которого иначе не было бы причины оборваться, и он длился бы подобием движения мира, не имеющего конца), понудить его резко обратиться к реальности, двигаться без пауз, пересекать области, граничащие с жизнью»… «пересекать области, граничащие с жизнью»… — Клянусь Богом, сэр, он невероятен! — «чьи звуки спящий вскоре услышит, все еще смутные, но уже слышимые, пусть и искаженными — и внезапно вернется на землю в миг пробуждения».

— Ответьте мне, Лантерн, — спросил он меня после долгой задумчивой паузы, — можно ли выразить это лучше? Я хочу сказать: если бы это было тем, что вы намеревались сказать, могло ли бы это быть сказано лучше? Сэр, я категорически утверждаю, что нет.

— Но, — рискнул я, — какая тут связь? Не вижу никакой связи.

Риети презрительно фыркнул:

— Мой дорогой Лантерн! А вы еще писатель!

— Боюсь, писатель не такого рода, — ответил я.

Но я только напрасно сотряс воздух. С глазами, полными слез, он продолжал:

— «В поисках утраченного времени» — это священное писание и должно читаться именно так — не как книга, но как мир. В эту минуту связь, возможно, ускользнула от вас, но настанет день, клянусь, и она поразит вас столь же внезапно, как… о, как удар молнии! (И вновь у меня возникло ощущение, что под его жилетом скрыто множество самых разнообразных предметов — сковороды, часы с брелоками, компасы, грелки для ног и только Богу известно, что еще, — и все они получают хорошую встряску, стоит ему заколыхаться от смеха.) И тогда вы поймете, что Пруст не минутен, а вечен и бесконечен.

Он замолчал. Откинувшись в глубине сиденья, он даже закрыл глаза. Наверное, решил я, чтобы с большими удобствами поразмыслить о необъятности мистической сущности Пруста. Томик «Содома и Гоморры» лежал открытый у него на коленях бумажной обложкой вверх, точно гигантская «крышечка» над гласной буквой. Вид на дорогу впереди заслоняли от меня остроконечные вихры Малыша. Я ощущал, как сквозь карман черного пальто к моему бедру прижимается пугающая весомость револьвера.

И вот тут я понял, что как-то вызволить нас я могу попытаться именно сейчас. Я средне храбрый и средне трусливый человек, и до сих пор мое соприкосновение с идеей, что чью-то судьбу может решить единственный импульсивный поступок, ограничивалось кинофильмами — причем подобные фильмы никогда меня не привлекали. И все же, поскольку данный момент моей жизни прямо напоминал какой-то эпизод из чьего-то (Хичкока?) фильма, я сказал себе, что инициатива за мной, если только у меня достанет мужества.

Осторожно высвободив левую руку — шевельнуть правой я не рискнул — из узкого пространства между моим бедром и дверцей «роллса», я провел ее поперек моих коленей. Медленно, очень медленно я нащупал широкий мохнатый клапан кармана у меня под боком. Ничего. Ни звука, ни движения со стороны Риети. Я выждал секунд двадцать, потом бережно приподнял клапан и ввел руку в карман. И вновь — ничего. Кончики моих пальцев коснулись ствола револьвера, и я как раз собрался схватить его за рукоятку, когда глаза Риети открылись.

В первое мгновение ничего не произошло. Я не шелохнулся, я даже не попытался отдернуть кисть. Недоуменно, словно нисколько не встревожившись, Риети смотрел вниз на клапан и руку, которая тянулась от него, как электрический кабель. Внезапно, прежде чем я успел как-то среагировать, он ухватил меня за запястье и стал вдавливать ноготь большого пальца в пульсирующий кровеносный сосуд, пока из-под ногтя не брызнула кровь. Я вскрикнул. На мгновение отведя глаза от моего мучителя, я встретился со взглядом Беа. И тут же моя голова взорвалась. Одинокий снеговик начал таять в ритме замедленной съемки, воспаряя вверх, вверх и снова вверх, рассыпая в воздухе снежные искры, прежде чем превратиться в огромный мыльно-белый пузырь беспамятства.

Не знаю, сколько времени я был без сознания. Когда я пришел в себя, то чуть не расплакался, такой острой была боль, разламывавшая затылок. Первое, что я услышал, был голос Риети, но далекий, неясный, словно он говорил в широкий конец рупора. То, что он говорил, было фрагментарным, осколочным — злые раздробленные фразы и полуфразы, не складывающиеся в структуру предложения. Я услышал:

— …величайшая глупость… отнюдь не внушает… чего мне не следовало бы… скажите мне честно, мадам…

Я слышал, как Беа отвечает ему, холодно, металлически, но я не разобрал ни единого слова. Потому что она все еще сидела спиной ко мне и говорила в ветровое стекло. Внутренность машины заполняла смешанная вонь сигарного и сигаретного дыма. Беа обернулась ко мне. Ее глаза были затуманены любовью и страхом. Кое-как я поднял голову к окну. На волнующейся поверхности океана две белопарусные яхточки поднимались и опускались, исчезая из виду, поднимались и снова опускались, с такой нещадностью сокрушаемые пенными валами, что чуть ли не все время они почти лежали боком на воде, будто два змея, которые упали прямо в Атлантический океан. Голоса в машине резали мне уши, и несколько секунд я следил за этими двумя яхточками. И тут я увидел на некотором расстоянии за ними черный скалистый протуберанец, не больше, чем десять на десять ярдов — не столько островок, сколько выступ дна, не поглощенный океаном. Как элемент пейзажа он не представлял ни малейшего интереса, и вполне вероятно, что с шоссе между Сен-Мало и Мон-Сен-Мишель можно увидеть еще много похожих, а то и точно таких же, но я их просто не заметил. Однако пока окно «роллса» было обращено к этому массивному, но сужающемуся кверху силуэту, я осознал, что меня грызет тревожное ощущение какой-то значимости, только в моем оглушенном состоянии я не мог уловить, в чем тут дело. Я смотрел и смотрел на него… но нет, «роллс» уже устремился дальше, увозя с собой таинственную значимость. Когда мы и островок проследовали в противоположные стороны — мы вперед, а он назад, и он исчез из пространства за окном, еще долго сетчатка моих глаз сохраняла его выбеленный силуэт.