– Я был тогда на палубе и слышал, как вы поставили ее на место, – продолжал старик. – И были совершенно правы. Только молодость и красота заслуживают внимания, и только о них можно жалеть на этом свете.

– А как же талант? – спросила Амалия.

Улыбка тронула губы мистера Дайкори.

– Талант – разновидность красоты, моя дорогая. Эта французская леди была стара и уродлива. И вся ее семья такая же, заметьте. Так что я считаю излишним скорбеть по поводу ее ухода. Но и радоваться, как делают некоторые, тоже не буду.

– По-моему, – возразила Амалия, задетая за живое, – Гюстав и Луиза отнюдь не так уж плохи, да и остальные…

Дайкори вздохнул и забарабанил пальцами по подлокотнику.

– Моя дорогая мадам, – сказал он мягко, не скрывая скуки, – есть уродство внешнее, а есть уродство внутреннее. По сути, разница между ними не так уж велика. Снаружи человек может быть таким, как все, и даже лучше, но внутри у него таится червоточинка, изъян, который рано или поздно даст о себе знать. Вопрос лишь в том, когда именно это произойдет.

Когда Амалия вернулась к себе, в голове ее царил совершенный хаос. Она-то считала американца безнадежно больным, недалеким стариком, доживающим свои дни, а он, оказывается, умен и невероятно проницателен. Амалии даже не по себе стало от его проницательности.

Склянки пробили час дня. Почти все пассажиры первого класса собрались на палубе. Не было только американского миллионера, четы «Кляйнов» из Эльзаса – тружеников австрийской разведки, и голландского торговца чаем с семьей. Он страдал жесточайшей морской болезнью, а жена его сидела с детьми, поэтому он попросил второго помощника Марешаля передать свои извинения.

Отец Рене прочитал заупокойную молитву. Все обнажили головы, и труп мадам Эрмелин, зашитый в белый мешок, стали на канатах медленно опускать в серые воды Атлантического океана. Потом раздалось едва слышное «плюх». Похороны окончились.

Эжени Армантель плакала, Гюстав сморкался и никак не мог высморкаться до конца, Кристиан стоял с застывшим лицом, как и его жена. Все немного постояли на ветру, мужчины надели шляпы и разошлись.

Обед подали в малом салоне, оформленном в приглушенных тонах, как нельзя более подходящих к данному случаю. У стюардов были сдержанно-скорбные лица, но обслуживание, как и вчера, держалось на самом высоком уровне. К досаде Амалии, она вновь оказалась бок о бок с примадонной Кристобаль и ее свитой. По счастью, вместо приставучей миссис Рейнольдс и ее толстощекой молчаливой дочери напротив Амалии посадили маркиза Мерримейда и его жену – актрису. Маркиз, которого Амалия впервые имела возможность разглядеть вблизи, был долговязый, с совершенно невыразительным лицом, единственной достопримечательностью которого являлся длинный тонкий нос. Его супруга, с воздушными золотистыми локонами и обманчиво наивными глазами, сильно смахивала бы на детскую куклу, если бы не ее принадлежность к человеческому роду. На взгляд Амалии, внешность маркизы была более чем заурядной, что, впрочем, ничуть не помешало последней заполучить в мужья аристократа, к которому наверняка присматривались претендентки и поинтересней ее. В таких случаях незабвенная Аделаида Станиславовна, мать Амалии, говорила:

– Ты знаешь, моя дорогая, женская ловкость – это что-то умопомрачительное. Никогда не доверяй женщинам! Особенно когда дело касается мужчин!

Место у левого локтя Амалии намеревался занять Роберт П. Ричардсон, но его оттер Рудольф фон Лихтенштейн, заявив, что, являясь родственником мадам Дюпон, он имеет преимущественное право на пребывание возле нее, и американец стушевался. Месье де Бриссак потчевал слушателей анекдотами из дипломатической службы, а так как служил он больше двадцати лет, то и анекдотов собралось приличное количество. Повара-французы превзошли себя, и вскоре в обществе наметилось некоторое оживление, в котором, однако, не принимали участия семья Эрмелин и их друзья, вновь собравшиеся за отдельным столом, где их осталось десять человек вместо одиннадцати. Сыщик сосредоточенно жевал, адвокат изредка перебрасывался словом с управляющим и его сестрой, Ортанс сидела, уставив глаза в тарелку, и механически резала один и тот же кусочек мяса, пока от него не остались одни крошки. Эжени пыталась поддержать разговор с братьями, но он не очень клеился. Феликс Армантель был угрюм, и только Луиза держалась более или менее естественно.

«Что ж, – думала Амалия, – их всех можно понять… Только что их постигло большое горе… Или нет? Ведь нельзя же быть всерьез привязанным к тому, кто называет тебя ничтожеством и подавляет тебя… Или здесь не только горе, но и что-то еще? Совсем недавно мадам Эрмелин казалась такой уверенной в себе… и вот – ее больше нет… Но как быстро она умерла, в самом деле!»

– А вы не очень-то веселы, – заметил Рудольф своей кузине.

– Я думаю о мадам Эрмелин, – коротко сказала Амалия.

– Бедная старая леди! – пробормотал маркиз. – Не очень-то ей повезло.

– О да! – вздохнула его жена, хотя, по правде говоря, считала, что старики существуют для того, чтобы умирать, и что глупо было бы предаваться сожалениям по этому поводу. – По крайней мере, ей не пришлось долго мучиться. У нас в труппе одна старая актриса тридцать лет провела парализованной, пока господь над ней не сжалился.

– Так вы актриса? – в экстазе вскричала сеньора Кристобаль. – Просто поразительно! Правда, Ортега?

Врач высунул нос из-за рюмки вина и утвердительно кивнул.

– Я уже не играю, – с извиняющейся улыбкой сказала женщина-куколка, встряхивая кудрями. – Дорогой Монтегю против. Но, если бы была возможность, я бы…

– Конечно, конечно! Ведь сцена не отпускает тех, кто имел счастье хоть раз ступить на нее. Уж я-то знаю!

– Ну, это еще как посмотреть – счастье или несчастье, – вполголоса ввернула донья Эстебания.

– И где же вы играли? – спросила Амалия у маркизы Мерримейд.

– О, в разных пьесах. В основном Шекспир, но попадались и французские – «Федра», «Андромаха»…

– Трагедии, – встрепенулась сеньора Кристобаль. – Обожаю трагедии. Правда, не переношу, когда мою героиню убивают. Тебя закалывают картонным кинжалом, и изволь лежать бревном на сцене, пока тенор поет прощальную арию. Это просто измывательство над оперой!

– Я играла не только в трагедиях, – сказала маркиза немного обиженно. – В комедиях тоже, хотя хорошие комедии нынче так редки.

– Лучшие комедии писал Мольер, – счел своим долгом заметить аккомпаниатор Шенье. Французы склонны полагать, что их искусство и литература – лучшие в мире. Надо признать, что тут они не так уж далеки от истины.

– Шекспир тоже писал комедии, – вмешался маркиз Мерримейд, оскорбленный тем, что какой-то лягушатник в его, маркиза, присутствии смеет кичиться своим превосходством над доблестной английской нацией, равной которой нет в мире.

– Которые называют комедиями лишь по недоразумению, – отозвался дипломат, не упустив случая щелкнуть аристократа по носу.