– Как вас понимать?

– Ну, скажем так: это оружие, не имеющее военного значения. Оно может произвести сильный взрыв – очень сильный взрыв, – но для войны оно не годится.

– Как вы можете говорить такие вещи?

Оппи помахал в воздухе свободной рукой, подыскивая сравнение.

– Это примерно так же, как было с военными газами во время Великой войны: однажды люди увидели, как… насколько это оружие безнравственно, и поставили его вне закона. Но теоретическую разработку никто не запрещает, только практическое применение. Вы, конечно, понимаете, что, как только мы применим бомбу против Японии, русские поймут, что к чему.

– Наверняка поймут, и даже слишком хорошо.

Оппенгеймер не любил сарказма.

– А как теперь понимать вас?

– Они почувствуют угрозу, неужели не ясно? Конечно, мы не можем сохранить в секрете наличие у нас такой бомбы и так или иначе должны будем сообщить русским. Это разозлит их, но ни в коей мере не подвинет нам навстречу. А уж сам факт, что мы готовы использовать такую бомбу против людей… Попомните мои слова: это спровоцирует гонку атомных вооружений.

– Ну, вы, наверное, знаете, что я приехал сюда на заседание комитета.

– Конечно. Вы, Ферми, Комптон и Лоуренс как его научная часть. И, кстати, там нет ни меня, ни кого-либо еще из тех, кто прямо…

– Лео, мы не марионетки.

– Нет, что вы. Я вовсе не имел…

– Но мы ученые. Не политики и тем более не политиканы. Мы не претендуем на исключительные способности решать военные или политические проблемы.

– Нет же, у нас как раз есть такие исключительные способности! Мы высокообразованные люди, мы мыслители! И, думаю, очень мало кто во всем мире, день за днем, уже несколько лет, размышлял только об атомной бомбе.

– О технических вопросах…

– Отнюдь не все мы сидим, не отрывая носов от уравнений. Вы и сами это знаете. Бор, ваш покорный слуга, да и многие другие глубоко обдумывали этические и политические следствия, которые повлечет за собой… высвобождение созданного нами чудовища.

Оппи приподнял над столом руки ладонями вниз.

– Я хочу только одного – как можно скорее увидеть завершение войны на Тихом океане.

– Как я написал в письме, войну можно закончить сегодня, завтра – как только бомба будет готова, – продемонстрировав ее в действии. Показать ее японцам. Пригласить их высокопоставленных представителей в отдаленный район, чтобы они собственными глазами увидели, на что эта бомба способна.

– А если она не сработает?

– Урановая бомба пушечного типа не может не сработать, и вы сами отлично знаете это. Физические…

– Да, теория неопровержима. Но все же есть шанс технической…

– Шанс! – Лео в негодовании воздел руки. – Бах! Роберт, вы ведь ждете шанса загнать шар в лузу. Вы стали таким же, как они. – Силард скорчил гримасу, с какой обычно говорил о Гровзе и его присных. – Вы хотите устроить свой собственный Большой взрыв. Вы хотите уничтожить этой бомбой город, чтобы весь мир узнал о вашем достижении.

Эти слова больно жгли. Два года назад Энрико Ферми, тоже работающий в металлургической лаборатории, приехав в Лос-Аламос, сказал: «Мой бог, у меня складывается впечатление, что вы тут и впрямь хотите сделать бомбу!»

– Лео, все не так.

– Не так? А в таком случае как?

– Бомба быстро и окончательно завершит войну. Если мы не пустим ее в действие, союзникам придется высаживаться в Японии, что приведет к огромным потерям с обеих сторон. – Этот довод Оппи почти ежедневно слышал от Гровза и других начальников со дня падения Берлина. Кроме того, было известно, что японцы продолжают сражаться в каждой затерянной в джунглях дыре с безумным упорством, до последнего человека.

– Как же узок ваш горизонт, Роберт… Слишком узок. Японцы уже побеждены. Вам это известно; это всем известно. Но если бомбу используют, это столкнет камень, который намотает на себя столько ядовитых трав, что мы все погибнем.

– Никто не будет вкладывать два миллиарда долларов в создание штуки, которая не предназначена для использования.

– Два миллиарда? А вот я думаю, что цена этой работе, по текущему курсу, тридцать сребреников.

Оппи прижал ладони к столу, набрал полную грудь воздуха и задержал дыхание. Посидев так несколько секунд и почувствовав, что он снова способен говорить ровным тоном, он поднялся, давая тем самым понять, что беседа окончена.

– Передайте коллегам в Чикаго мои наилучшие пожелания.

Глава 13

Китти была редкостной интриганкой. Если Китти чего-нибудь хотелось, она всегда получала желаемое. Помню, как однажды ей взбрело в голову получить степень доктора философии и как она бесстыдно заигрывала с бедным маленьким деканом биологического факультета. Диссертацию она так и не защитила. Это был всего лишь один из ее капризов. Она была насквозь фальшивой. Фальшивыми были все ее политические убеждения, все свои мысли она у кого-то позаимствовала. Если откровенно, то она одна из немногих по-настоящему дурных людей, которых я знала в своей жизни.

Джеки Оппенгеймер, невестка Роберта

Оппи шел по поселку, сдвинув на лоб шляпу, чтобы защитить глаза от яростного июньского солнца Нью-Мексико. Генерал Гровз приказал поставить на Горе новый большой транспарант: «Чей сын погибнет в последнюю минуту войны?» – спрашивала надпись над изображением распростертого на поле боя убитого американского солдата, а внизу еще более крупными буквами сообщалось: «Каждая минута на счету!»

Оппи старался взглянуть в глаза всем, кто попадался на пути, будь то ученые, солдаты, обслуга, члены семей работающих здесь людей, и кивал или улыбался. Это было очень важно для поддержания на ходу огромной машины, которой он управлял. Когда работа здесь только начиналась, все ему отвечали более или менее приветливо, но теперь поведением людей управляли по большей части расшатанные нервы, крайняя усталость и дурное настроение. Возбуждение первых дней оказалось нестойким и постепенно сходило на нет по мере того, как недели растягивались в месяцы и годы. Оппи провел здесь двадцать семь месяцев; многие другие тоже по два года с лишним.

Китти опять уехала. Нет, она не бросила его, об этом и мысли не могло быть, она покинула Гору – уже десять недель тому назад, объявив, что ей просто необходимо уехать. И она отправилась в Пенсильванию, в родительский дом возле Бетлехема, взяв с собой сына Питера, которому вскоре должно было исполниться четыре. А вот их дочь, свою тезку Кэтрин, которой было всего лишь четыре месяца, не взяла. Оппи не понравилось, что ребенку дали имя в честь матери. Он всегда говорил, что у него самого первый инициал не значит ровным счетом ничего; ему дали имя Джулиус в