– Наш Давид любил делать «моцион» в панталонах с кружевами, – объяснил дед.

Соседи тоже боялись за деда и особенно за себя.

– Наум, нас же всех заберут! – кричали они, глядя на приседающего во дворе Давида.

– Его ведь не забрали? – волновалась я.

Дедушка оживлялся от воспоминаний, щеки его розовели:

– Твоя бабушка была единственным человеком, кто защищал Давида. «Нельзя лишать человека последней радости!» – отвечала она им.

В последний год жизни дед уже не виделся ни с кем из друзей, кроме математика Изи, тоже состарившегося до такой степени, что потемневшим ликом в дымке белых волос стал походить на собственный негатив. С Изей дед играл в шахматы, а то и просто молчал. Вдвоем они смотрели на бабушкин портрет.

– Что ты молчишь? – теребила я деда.

– Я не молчу, – отвечал он, и я понимала, что он молчит только для меня.

– Папа, скажи что-нибудь, – просила моя мама, когда он перестал говорить даже с ней.

– Один бессарабский еврей хотел уехать в Санкт-Петербург…

– Папа?!

– Но он таки да, хотел. Потому что ему всю жизнь казалось, что он живет с женщиной, которой не годится в подметки!

Мы похоронили его в нескольких метрах от бабушки. Их отделяли только кусты жасмина. Своей темно-зеленой листвой кусты напоминали старую китайскую ширму, и только птицы, порхавшие над ними, были настоящими. А что касается китайской ширмы и других вещей из Шанхая, то всё куда-то расползлось: что-то взяли соседи, что-то мама просто выбросила. Через несколько недель после дедушкиной смерти приехал экскаватор, чтобы снести белый глиняный дом, и мы поразились, с какой легкостью от первого же удара дом рассыпался. Белая глиняная пыль повисла над пустырем и стала волнами опускаться вниз. Серые щепки поплыли по великой шанхайской луже среди бело-синей гуаши отражающихся в ней небес. Очистились задворки магазина. Ничего из того, что соединяло эти стены и потолок в одно целое, уже не существовало в природе.

– Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два…

Мистер Смит пересчитывал их, водя пальцем в воздухе. Рука его со списком замерла, ища кого-то. Он привстал на носки:

– Двадцать три! Все здесь!

Дверь вздохнула и закрылась, а мальчик продолжал смотреть в окно, за которым так непривычно одиноко в этот ранний час стояла Люси, и перед ней блестела лужа. Люси пошла за автобусом и тут же испуганно отпрыгнула в сторону, уступая дорогу чему-то, что, видимо, выезжало сбоку. Это был чей-то черный мини-вэн, вода из-под его колес лишь слегка ударила ее по ногам.

– Ну, давай, пока! – сказала она, а вернее, ее губы сказали это.

– Пока, мама! – ответил мальчик, но мать уже не видела его, и только лужа, большая черная лужа хитро подмигнула ему: пока, пока.

Когда он узнал, что они поедут в Геттисберг, он начал зачеркивать оставшиеся дни в календаре. В последний раз он зачеркнул красным крестиком понедельник и мрачно опустился на стул. Люси присела рядом:

– Как я в детстве ждала летних каникул! Новые лица, новые впечатления! Даже заранее представляла себе дорогу: вот так бесконечно едешь, едешь и знаешь, что впереди еще самое главное, и так вдруг все становится ярко, как будто надела цветные очки! Ах, какое волшебное у тебя сейчас время – время ожидания!

Она, повздыхав, потрепала его по голове:

– Все будет хорошо. Ведь ты доволен, а?

Он видел, как она радуется, и сказал, что, конечно же, он доволен. И разве мог он ей начать объяснять, что мечтал о лете именно потому, что оно избавляло его от всех выше перечисленных вещей: новых лиц, яркости, ненужных впечатлений. Его небольшая квадратная комната была самой лучшей комнатой в мире, и он с удовольствием бы остался в ней за задернутыми шторами, с лампой и книгой на краю кровати. Со всех сторон, от пола до потолка, комната была обклеена особенными голографическими обоями. Знаменитая циклорама битвы при Геттисберге воспроизводила все важные детали: отстроченное черными крестиками и валами деревянных укреплений поле, Чертову долину и три прилегающих холма: Круглый холм, Кладбищенскую высотку и холм Калп. При повороте головы по обоям начинали бежать облака, качаться деревья, и солдаты поворачивались, наставляя друг на друга мушкеты.

Мальчик вспоминал все это, ощупывая рукой холодную пупырчатую кожу сиденья. Толстое стекло слева от него было в царапинах, черная резина пахла пылью, и большая муха с растопыренными крыльями лежала в углу, как сбитый истребитель. Он хотел сесть впереди, рядом с мистером Смитом, но когда вошел, все места уже была заняты, и ему ничего не оставалось, как сесть здесь, позади всех, у половинчатого окна с мертвой мухой-соседкой.

Он еще раз ощупал сиденье, оно быстро нагревалось от мотора, и где-то под ним весело дребезжала какая-то железяка.

– Каждая вещь имеет свое начало и свой конец! – подумал мальчик про длинный день, который ждал его.

Дерг, дерг. Автобус качнулся и стал карабкаться на мост. Мальчик, затаив дыхание, смотрел, как уходят в обратную перспективу знакомые здания. Еще дерг. Он подпрыгнул на сиденье и зажмурил глаза. Нет, его не вырвет! Он будет думать о Люси, о том, как она встретит его. Вместе они проявят фотографии.

Дэн будет приятно изумлен, узнав вид с холма Калп. А он непременно узнает его, потому что мальчик найдет ту самую точку, с которой художник рисовал все это. Его звали Пол Филиппоте, и он был французом. Какое счастье, что они нашли эти картины и соединили их в одно целое. Триста шестьдесят градусов битвы! Как он это сделал и сколько времени у него на это ушло! Особенно ясно видна была кладбищенская высотка, хорошо просматриваемая с холма Калп. На него он и поднимется после парада и все сфотографирует.

– Хм, когда это он научился так снимать? – скажет Дэн и посмотрит на Люси, которая мальчика и научила этому искусству.

Его родителей, таких разных, соединяла любовь к мальчику, но любили они его по-разному. Дэн обычно сидел в своем кресле и ничего не знал про то, что происходит дома. Так он не знал и про письмо от мистера Смита, которое неоткрытое и непрочитанное два месяца пролежало на столе в ворохе его бумаг, счетов, газет. Составляя окончательный список участников путешествия, мистер Смит сам им позвонил. Люси нашла письмо, подписала разрешение, передала его с мальчиком мистеру Смиту. Да, это была Люси. А Дэн опять забыл, что мальчик куда-то едет.

– Все будет хорошо, – несколько раз повторила Люси, собирая его накануне в дорогу и кладя ему в ранец свой профессиональный фотоаппарат.

– Что там будет хорошо? О чем вы говорите? – прокричал Дэн из комнаты. – Ах да, парад – ну-ну… А я-то думал, ты его на фронт отправляешь! Что за беда – съездит, встряхнется!

Но зато Дэн был таким же, как мальчик. Он в возрасте мальчика тоже сидел в своей комнате и читал всякие умные книжки. А однажды украдкой пробрался на научный симпозиум и там поправил знаменитого ученого, когда тот сделал в докладе серьезную ошибку. Стоя за дверью, мальчик подслушал не один ночной разговор родителей. Он представлял себе Дэна школьником в короткой синей курточке, с рыжим вихром на голове. Вот он выходит утром из дома, но не идет в школу, а потихоньку спускается в метро и, доехав до цели, проскальзывает в тяжелые дубовые двери взрослой аудитории. Как они смотрели на него, все эти большие ученые, когда Дэн поднял руку.