На новом месте отец тотчас же познакомился со всеми соседями, которых видел в кафе, где проводил большую часть времени. Его быстро приняли, полюбив за общительность, ум и щедрость. А поскольку отца совершенно не заботил ни внешний облик, ни достаток собеседника, он был одинаково приветлив и искренен как с богатыми дамами из роскошных особняков, так и с рабочими, смотрителями или солдатами республиканской гвардии. Они, в свою очередь, отвечали Бобу той же дружелюбной признательностью. Сколько раз мне доводилось слышать хорошие слова в его адрес, восхищение его человечностью, воспитанностью и добротой! Тем больше я был неприятно удивлен и раздосадован заявлением одного писаки о том, что мой отец, «будучи иностранцем и так и не найдя своего места в жизни, остался чужим для всех — даже для самого себя, — а следов после себя оставил не больше, чем как-нибудь уличный кот». Так вот, мой отец свое место в жизни нашел: это было место сердечности, дружбы, великодушия и понимания.

Но даже несмотря на то что отец окончательно перебрался на улицу Месье, а я остался на улице Генриха Гейне, мы продолжали видеться все чаще. Он привил мне любовь к классическим музыкальным произведениям — в особенности к лирике. Он мгновенно мог по голосу отличить того или иного певца или певицу и был без ума от Пуччини, Верди, Вагнера и Беллини. Питая истинную страсть к опере, он посещал практически все премьеры: в этом ему помогал его друг Франсуа. Он же ввел моего отца в закрытый клуб настоящих ценителей музыки, которые регулярно устраивали совместные поездки в Лондон или Милан, чтобы послушать Пласидо Доминго или Лучано Паваротти. Отец начал путешествовать вместе с ними, и очень скоро его тонкий музыкальный слух сделал его первым музыкальным знатоком в этой компании. Когда во время антракта или после спектакля возникал спор по поводу нового солиста — это контратенор или сопрано? — или о том, сколько именно скрипок в оркестре, кто-нибудь обязательно восклицал: «Так давайте спросим у Боба, он точно знает!» И отец действительно отвечал — на любой вопрос и без малейшей запинки, — добавляя, как будто между прочим, что кларнет низкого строя как-то слегка фальшивил…

Мне было четырнадцать лет, когда отец впервые отвел меня в Оперу Гарнье[30] на «Богему» Пуччини. Сказать, что я был счастлив, значит не сказать ничего. Зал оперного театра представлялся мне неким заоблачным местом, отведенным лишь для горстки избранных, где под пристальным вниманием зрителей разыгрывалась своего рода таинственная литургия, наполненная мириадами огней, костюмов и звуков. И радости моей не было предела, когда все действительно оказалось точь-в-точь, как я себе и представлял. Мы потом возвращались в Оперу Гарнье несколько раз, пока не было принято решение об открытии Оперы Бастилии. Отец предлагал мне выбрать, на что пойти: Верди, Пуччини, Гуно, Моцарт, Вагнер… По-моему, последней оперой, на которую мы ходили вместе с отцом, была осовремененная версия «Волшебной флейты» Моцарта, поставленная Бобом Уилсоном.

Так, к семнадцати или восемнадцати годам, под влиянием Боба Уилсона, Моцарта, директора Парижской оперы и Франсуа Жибо, я начал разделять музыкальные вкусы отца. С другой стороны, я разделял литературные вкусы матери, чему в немалой степени поспособствовал мой директор школы, готовивший школьников к сдаче выпускных экзаменов по французскому языку. Беседуя с отцом за ужином, я спрашивал, что он думает о той или иной книге, которую мне посоветовала прочитать мать, и — напротив — когда я разговаривал с матерью, я неизменно спрашивал ее мнение о прослушанных вместе с отцом музыкальных произведениях.

Когда я учился в десятом классе, моя успеваемость в школе заметно ухудшилась. Тогда я решил уйти из школы в Сен-Сюльпис, где проучился шесть лет, и поступить в другое учебное заведение, где целенаправленно готовили к сдаче выпускных экзаменов. Я считал, что только так смогу блестяще сдать экзамены по всем дисциплинам. Чтобы поставить школьное руководство в известность относительно моего ухода, родители пришли к моему директору, господину Пулену. Тот был как две капли воды похож на Анри Фламмариона — издателя моей матери, с которым она была на ножах. В результате беседа затянулась не на одну неделю. Всякий раз мать приводила в школу отца, взывая к его отеческим обязанностям следить за отметками сына. Во время бесед с директором отец почти всегда молчал, его лицо выражало крайнюю степень смущения, однако, несмотря на это, у директора сложилось впечатление, что перед ним сидел человек, крайне озабоченный успеваемостью своего отпрыска. Когда же мать попросила меня назвать ей причины плохих оценок по французскому языку, я ответил, что мне не нравятся школьные тексты, а некоторые авторы вообще нагоняют тоску. Тогда она попросила показать ей список авторов, которых мы проходили в школе, и почти сразу же наткнулась на «Новых аристократов» Мишеля де Сен-Пьера. Мне до сих пор остаются неясны причины столь острой неприязни матери к этому писателю, но, как бы то ни было, после этого случая я тотчас же покинул школу.

Уход из Сен-Сюльпис стал лишь началом черной полосы в моем образовательном процессе. В учебном заведении имени Карла Великого, куда я перешел, было прямо-таки зашкаливающее количество лодырей из зажиточных семей, чьим основным времяпрепровождением были развлечения, но никак не занятия. Однако, как ни странно это прозвучит, в ночь перед моим совершеннолетием я остался дома (не помню, правда, было это желание моих родителей или же моя собственная инициатива). По субботам, вечером, я начал ходить в клубы с друзьями и танцевать на дискотеках, почти как мать в моем возрасте. Она называла моих приятелей «лентяями», несмотря на то что я поддерживал с ними связь еще довольно долго. Но по-настоящему я узнал, что такое ночной клуб, лишь в июле 1980 года, когда Бернар Франк впервые отвел меня в «Нью-Джиммиз». На мое восемнадцатилетие мать устроила потрясающий сюрприз: предоставила мне и всем моим друзьям квартиру на улице Алезья с накрытым столом и личным метрдотелем, разливавшим нам шампанское. Увы, в мой первый «взрослый» вечер я выпил столько, что мучился потом всю ночь. Несколько дней спустя мать захотела отпраздновать мой день рождения в тесном кругу, и мы вдвоем решили поужинать в роскошном ресторане «Тур д’Аржан». Мой крестный, Жак Шазо, подарил мне тетрадь в кожаном переплете эпохи XIX века, на первой странице которой он написал: «С днем рождения, малыш. В восемнадцать лет твоя жизнь только начинается. Крестный». По-моему, тогда он не застал меня дома, поэтому оставил подарок на крышке фортепиано. Совершенно случайно на тетрадь наткнулся Бернар Франк и приписал на второй странице: «С днем рождения, Дени. Жизнь никогда не начинается с банальностей. Бернар».

На страницах этой книги я незаслуженно обделил вниманием своего крестного, хотя он действительно образцово выполнял свою роль. Еще до моего рождения было принято решение, что именно Жак Шазо станет моим духовным родителем. Согласно традиции, если что-то случалось с биологическим отцом, забота о ребенке ложилась на плечи отца духовного, и лучшую кандидатуру, чем Жак, для этого было трудно найти — он и впрямь был человеком с большой силой духа и проницательным умом. Жак воспринял роль крестного отца чрезвычайно серьезно, и не только потому, что был верующим. Он питал глубокую привязанность и нежность к моей матери. Незадолго до моего крещения Жак наведался в ювелирный дом «Бушерон» и решил купить мне цепочку для медальона с изображением святого Дионисия. Продавщица в мастерской предложила ему медальон с обезглавленным святым, поскольку по легенде Дени, будучи первым парижским епископом в 272 году, был обезглавлен, но пронес свою голову еще шесть километров, прежде чем упасть на том самом месте, где сейчас стоит базилика Сен-Дени. Тогда слегка обескураженный Жак попросил, если можно, в порядке исключения вернуть голову на ее законное место — на шею святого — во время гравировки.