Возле него остановился Роберт.

— Чего ты надрываешься, приятель, — сказал он. — Ты вспомни, сколько нам платят. Всем одинаково — один ранд в день. Я получаю полтора ранда, потому что у меня семья. Так что умерь свой пыл. Сходи хоть по нужде. Ты ведь из больницы, не больно крепкий.

Позже, во время перерыва, он дал К. один из своих бутербродов и лег возле него в тени под деревом.

— На пять-шесть рандов, что ты получишь в неделю, — объяснил он ему, — ты должен себя кормить. В лагере только ночуют. Те две тетки, что ты видел вчера, приезжают три раза в неделю, но кормят они детей, это благотворительность. Моя жена работает в городе прислугой, три раза в неделю по полдня. Маленького берет с собой, за остальными смотрит сестра. Так что мы, может, выбиваем и двенадцать рандов в неделю. На них надо прокормить девять человек: троих взрослых и шестерых ребятишек. Другим еще хуже. А когда работы нет, совсем плохо — сидим за колючей проволокой и затягиваем потуже ремни.

А деньги, что ты заработал, можно потратить только в одном месте — в Принс-Альберте. Но и тут неладно: не успеешь войти в какую-нибудь лавчонку, как цены уже подскочили. Почему же это? Да потому, что ты из лагеря. Не хотят они, чтобы рядом с их городом был лагерь. И всегда не хотели. Они тут сначала такое подняли! Рассадник болезней, говорят. Антисанитарные условия, распутство. Настоящий вертеп — мужчин и женщин согнали вместе. Послушать их, так выходит, что посредине лагеря нужно перегородку поставить: мужчины по одну сторону, женщины по другую, а ночью чтоб вдоль этой перегородки собаки бегали. Им, я думаю, чего бы хотелось? Загнать лагерь подальше в пустыню, с глаз долой. В полночь мы, как эльфы, на цыпочках прибегаем и делаем всю работу: перекапываем их сады, моем посуду, а утро пришло — повсюду чистота, а нас нет.

Ты, конечно, спросишь: кому же он понадобился, этот лагерь? Я тебе отвечу. Во-первых, железной дороге. Дай им волю, они бы через каждые десять миль таких лагерей нагородили. Во-вторых, фермерам. Потому что это дешевле некуда — вызвать на день бригаду из Яккалсдрифа, а вечером придет грузовик, и их как не бывало, никаких тебе беспокойств, и о семьях не надо думать, что дети замерзнут или передохнут с голода; хозяин знать ничего не знает, не его забота.

Неподалеку, но все же на достаточном расстоянии, так что слышать он их не мог, сидел на складной скамеечке бригадир. К. смотрел, как он наливает кофе из термоса. Его длинные плоские пальцы никак не могли ухватить ручку кружки. Потом он поднял ее двумя пальцами и стал пить. Глаза его над краем кружки встретились со взглядом К. «Что он увидел? Каким я ему представляюсь?» — подумал К. Бригадир поставил на землю кружку, поднес к губам свисток и, не вставая со скамеечки, дунул в него.

Под вечер, когда К. вырубал корни терновника, тот же бригадир подошел и встал за его спиной. К. посмотрел из-под руки, увидел два черных башмака и пальмовую трость, глухо постукивающую по пыли, почувствовал, как его охватывает знакомая дрожь. Он продолжал рубить, но сила ушла из рук. Только когда бригадир двинулся дальше, он начал приходить в себя.

К вечеру он так устал, что не мог даже есть. Он вынес свой матрац наружу, лег и стал смотреть, как одна за другой на фиолетовом небе появляются звезды. Потом кто-то на пути в нужник споткнулся об него. Он поскорее унес матрац обратно в барак и лег в темноте на свои нары.

В субботу им выплатили деньги и приехала лавка. В воскресенье лагерь посетил пастор, который отслужил службу, после чего лагерные ворота раскрыли до комендантского часа. К. пошел на богослужение. Он стоял среди женщин и детей и пел. Затем пастор склонил голову и начал читать молитву: «Пусть мир снова войдет в наши сердца, о господи, и сделай так, чтобы вернулись мы в наши дома, не тая зла ни на кого, исполни нас решимостью жить всем вместе в дружбе во имя твое, следуя твоим заповедям». Кончив молитву, он поговорил с несколькими стариками, затем сел в синий пикап, который дожидался его у ворот, и укатил.

Теперь они могли отправляться в Принс-Альберт, в гости к друзьям или просто погулять по вельду. Мимо К. проследовало целое семейство, восемь человек: отец и мать в скромных черных одеждах, девочки в розовых и белых платьицах и в белых шляпках, мальчики в серых костюмчиках и в галстуках, ноги втиснуты в начищенные до блеска черные ботинки — они вышли за ворота и пустились в неблизкий путь до города. За ними последовали другие обитатели лагеря: стайка девочек — идут, взявшись за руки, смеются; гитарист с сестрой и своей девушкой.

— Может, и нам в город? — обратился К. к Роберту.

— Пусть молодежь идет, коли им хочется, — сказал Роберт. — Чего там такого особенного, в Принс-Альберте, в воскресенье? Я сколько раз был, ничего интересного. А ты иди с ними, если хочешь. Купи чего-нибудь прохладительного, посиди за столиком перед кафе, почешись — ведь, поди, блохи тебя здорово начкалили. Больше там делать нечего. Я тебе вот что скажу: если мы в тюрьме, пусть это и будет тюрьма, и нечего делать вид, будто ты на воле.

И все же К. вышел за ворота. Он медленно брел по берегу речки Яккалс, покуда не скрылись из виду колючая проволока, и палатки, и насосный ветряк. Тогда он лег на теплый серый песок, надвинул берет на лицо и заснул. Проснулся он весь в поту. Он сдвинул с лица берет и сразу сощурился. Огромное — во весь небосвод — солнце ударило ему в веки всеми цветами радуги. «Я как муравей, который потерял лаз», — подумал он. Он запустил обе руки в песок и стал снова и снова просыпать его меж пальцев.

В больнице ему сбрили усы, но теперь они стали отрастать и прикрыли верхнюю губу. И все ж ему было нелегко сидеть у костра вместе с Робертом и его семейством — дети не сводили с него глаз. Особенно один малыш, он прямо-таки впивался в него глазами и не отводил взгляда, куда бы К. ни пересел. Смущенная мать тащила его в палатку, но он хныкал и вырывался, а К. не знал, что ему делать, куда смотреть. Он подозревал, что девчонки постарше смеются за его спиной. Он никогда не знал, как себя вести с женщинами. Благотворительницы, что привозили суп, оттого ли что он такой худой, а может, просто считали его дурачком, постоянно разрешали ему подчищать остатки из бачков с супом: три раза в неделю это была его еда. Половину своего заработка он отдавал Роберту, остальные деньги носил в кармане. Покупать ему ничего не хотелось: в город он не сходил ни разу. Роберт по-прежнему приглядывал за ним и давал советы, но про лагерь говорить перестал.

— Таких сонуль, как ты, я сроду не видел, — сказал как-то Роберт.

— И верно, — согласился К. Он поразился, что Роберт это заметил.

Работы у моста закончились. Два дня все мужчины оставались в лагере, потом приехал муниципальный грузовик и отвез их на дорожные работы. К. стоял в очереди у ворот вместе со всеми, но в последний момент отошел в сторону и не полез в кузов.

— Я болен, не могу работать, — сказал он охраннику.

— Решай, как знаешь, — сказал тот, — но платить тебе не будут.

К. вынес тюфяк и лег в тени барака, прикрыв лицо согнутой в локте рукой; лагерь жил вокруг него своей жизнью. Он лежал так неподвижно, что малыши, которые сначала держались на расстоянии, стали его тормошить и поднимать, но так и не подняли и тогда включили его тело в свои игры. Они карабкались на него, валились плашмя, как будто он был просто бугорком на земле. Все так же закрывая лицо, он перекатился на живот и обнаружил, что может дремать, даже когда маленькие чертенята сидят на нем верхом. Ему было приятно. Ребячьи прикосновения будто вливали в него здоровье; он огорчился, когда приехала санитарная служба и двое мужчин стали засыпать известью отхожие места, отогнав К. и ребятишек подальше.