– Я тебе сколько за карусели должна? – негромко спросила Яна.

– Да ладно, брось.

– Вот поэтому ты и такой бедный, Адамов. Ничего не “брось”, мы с тобой не на свидании были. Я же пообещала, что отдам. Так сколько?

– Четыре двадцать.

Она вытащила четыре изрядно замусоленные рублевые бумажки из пачки денег, которую принес Кавуа, добавила к ним два гривенника, а остальное убрала в сумочку. Шомер раскрыл оба ящичка и методично принялся вынимать новенькие блестящие монеты: двадцать копеек, пятнадцать, десять, пять, три, две, совсем маленькие желтоватые копейки, негромко комментируя:

– Так, вот это – “Круговорот”…”Грезы”…гривенники – “Светлый путь”…пятачки – “Искра”, самые большие, удобно выхватывать и не перепутаешь…

Яна зарядила монетницу, засунула ее в сумку и аккуратно расписалась в ведомости.

– Ну что ж, спасибо, с этим разобрались. А что с другой моей просьбой?

Он посмотрел на Яну – мне показалось, что как-то неодобрительно – потом перевел взгляд на меня, опустил глаза и нехотя ответил:

– Если ты все-таки настаиваешь…

Яна молчала – видимо, настаивала. Мы все молчали, переглядываясь, пока наконец Кавуа не промолвил:

– Что ж, пойдем.

Я двинулся было следом за ними, но шомер сказал:

– Вы, пожалуйста, тут побудьте. И не трогайте ничего.

– Что, даже “Сиреневый туман” нельзя? – поинтересовался я.

Яна украдкой показала мне кулачок. Кавуа задумчиво посмотрел на меня, словно прикидывая, какое из специальных средств применить, потом повернулся и молча пошел по проходу меж полок. Яна скорчила страшное лицо и последовала за ним. Гулко хлопнула невидимая дверь. Я остался один.

Пока Яна и ее приятель раскладывали на столе лхаш в виде монеток и считали вполне реальные деньги, разуму было за что зацепиться. Сейчас меня снова охватило чувство, словно все вокруг было условностью, декорацией, такой же, как сухой бутафорский воздух, который, надо полагать, был и не воздухом вовсе – так, видимость. Я прошелся вдоль стеллажей, разглядывая бумажные бирки на полках. Странное дело: буквы казались знакомыми, но стоило попробовать прочесть надписи, как они тут же переворачивались, исчезали, вновь проявлялись, превращаясь в нечитаемые строки непонятных значков.

Время шло. Вспомнились слова Кавуа про старение в семь раз быстрее, и мне стало не по себе. Я прошел между полками туда, куда ушла Яна с шомером и увидел еще одну дверь, обитую железом, с маленьким круглым окошечком, похожую на ту, что ведет в морг Бюро судебно-медицинской экспертизы. Генрих Осипович, как он там, интересно?.. Я осторожно толкнул ее и сделал шаг.

За дверью оказался еще один зал, такой же квадратный и просторный, только без стеллажей, и от этого кажущийся еще больше. На стене через равные промежутки тускло светились квадратные лампы в проволочной сетчатой оплетке. Здесь было прохладнее, чем на складе. Вдоль стен стояли большие прямоугольные шкафы, по виду стальные, с прозрачными дверцами. Их было десять: два пустых, а в остальных в неверном желтоватом свечении я различил смутные силуэты и подошел ближе. Внутри шкафов, залитые мягким янтарным светом, находились люди – стояли, удерживаемые широкими металлическими поручнями вокруг лба, груди и колен, и как будто бы спали: резервные физические тела, человеческие скафандры для волновых элохим, форма для спецопераций. Товарищ Жвалов, как контрразведчик, одобрил бы выбор: без особых на то причин я бы не обратил никакого внимания ни на усталую женщину средних лет, из тех, что в обеденный перерыв сбегают из-за стола в каком-нибудь никому неизвестном НИИ, чтобы занять очередь в универмаге; ни на блеклого мужчину с усами, в очках и сером костюме мелкого служащего; ни на аккуратного старика с тремя скромными орденскими планками на поношенном пиджаке; ни на среднего роста, крепкого парня в белой футболке и кепке, с золотым значком ГТО на груди. Взгляд остановился только на девочке в крайней угловой витрине: на вид ей было лет тринадцать, не больше – школьная форма с нарядным белым фартуком, отутюженный пионерский галстук, повязанный безупречным узлом – ”подушечкой”, блестящие черные волосы, постриженные в “каре” с челкой, закрывающей лоб; черты ее лица были такими правильными, что производили впечатление требовательной строгости, словно правильность эта была лекалом, которому, хочет он того или нет, должен соответствовать окружающий мир.

– …настоятельно не рекомендовал бы, – услышал я вдруг так отчетливо, что вздрогнул и обернулся.

В зале по-прежнему было пусто. Голос Кавуа прозвучал у меня в голове обрывком фразы, словно какой-то внутренний приемник случайно поймал волну.

– Ты за себя беспокоишься или за меня? – спросила Яна.

Голос ее звучал холодно и отчужденно.

Вновь тишина. Я огляделся. В углу была еще одна дверь, уже полностью железная, без ручки и замочной скважины. Я подошел и прислушался. За дверью чуть слышно гудело на басовой ноте.

– …и ты это знаешь, – отозвался шомер.

– Знаю. Кавуа, ты мой друг, это так, но ты еще и мой должник. Вспомни Полярный.

Донесся приглушенный вздох.

– Я помню.

– Когда всё будет готово?

– Завтра, максимум через день.

– Хорошо. Я ориентируюсь на пятницу в таком случае…

Я скорее почувствовал, чем услышал приближающиеся шаги, хотел вернуться в первый зал, понял, что не успею, и отскочил одним бесшумным прыжком к витрине со строгой школьницей в белом фартуке.

Дверь открылась. Яна вышла первой и казалась раздраженной, как оса, которую попробовали отогнать, махая рукой. Кавуа вышел следом. Он увидел меня и сказал:

– О!

Я поднял руки.

– Ничего не трогал, только смотрел.

Яна повернулась, улыбнулась мне и подошла.

– Кадавров рассматриваешь? Ой, какая прелесть!..

Она тоже увидела школьницу и в восторге показала в ее сторону пальчиком.

– Просто чудо! Кавуа, это чей заказ?

– Кого-то из меген, я не помню, – нехотя ответил он. – В октябре этого года заказали.

– А когда забирать будут?

– Кажется, в 1958-ом или около того.

– Шедевр, конечно! Прямо ух! – продолжала восторгаться Яна. – Если не заберут, дай мне знать, ладно? Я себе возьму.

Он кивнул. Я, конечно, ничего не смыслю в субквантовых тонкостях, но шомер был сейчас в теле, и выглядел он как человек, которому только что особо изощренным образом выкрутили яйца – и связано это было уж точно не с телом пионерки в витрине.

Мы вернулись на склад.

Кавуа двигался боком и прощался скомканно.

– До свидания, – сказал я.

– Это вряд ли, – буркнул он. – Прощайте.

Он вскинул на меня взгляд – у него были темные, почти черные глаза – и на мгновение мне показалось, что он хочет что-то добавить, но Яна нетерпеливо притопнула ножкой, и шомер сник и осекся.