Бертеги в задумчивости откинулся на спинку автомобильного сиденья. Он припарковался возле дижонского морга, куда доставили тело Одиль Ле Гаррек для вскрытия. Он уже несколько раз перечитал текст, скачанный из Интернета вместе с другой информацией о творчестве Николя Ле Гаррека. Но именно эти несколько строк привлекли особое внимание комиссара — они как будто пунктиром пересекали все остальное, вызывая смутное, но неотвязное ощущение чего-то подозрительного. Они служили отголоском других слов, например сообщения Клемана о том, что телефонные провода были перерезаны позади дома, у входа в подвал. («Мальчик, живущий в несколько странной семье, который испытывает страх и любопытство перед какой-то тайной, скрывающейся в подвале дома…», «Подросток, который мало-помалу превращается в жестокого убийцу…») Или слов издателя, с которым Бертеги связался, чтобы узнать телефон Ле Гаррека, — тот, явно взволнованный, произнес, едва не плача: «Это ужасно! Как подумаю о том, что Николя предстоит ехать в Лавилль, где он не был уже столько лет!..» И наконец, разговор с самим Ле Гарреком…

— Где она сейчас? — спросил писатель, когда Бертеги по телефону сообщил ему о том, что случилось с его матерью.

— В морге.

— Я хочу ее увидеть.

— Видите ли… она еще не совсем готова. Вам нужно будет ее опознать, но, вероятно, это…

— Я хочу увидеть ее немедленно, — перебил Ле Гаррек. — Неважно, как она выглядит… мне все равно.

Такая настойчивость удивила Бертеги, и он согласился, по большей части из любопытства.

Сейчас он сидел в машине возле морга, ожидая писателя и обдумывая все детали, которые стали ему известны в последнее время. Комиссар старался не слишком давать волю интуиции и полагаться только на факты. Глядя на пейзаж за окном машины, он машинально отметил, что Дижон — красивый город, в некоторых отношениях похожий на Лавилль, только больше по размерам и лучше освещенный. И конечно, здесь нет тумана.

У входа в морг появилась мужская фигура. Бертеги прищурился. Человек был одет в просторную кожаную куртку, джинсы и тяжелые походные ботинки. Черные волосы, спортивная осанка, темные «пилотские» очки.

Бертеги вышел из машины, пересек улицу.

— Месье Ле Гаррек?

Человек обернулся на голос.

— Я комиссар Бертеги. Это я вам звонил.

Ле Гаррек протянул ему руку, но очки не снял. Бертеги мог видеть его глаза сквозь затемненные стекла, но не мог разобрать выражение. Это его слегка раздосадовало.

— Да-да… очень приятно.

Наметанным глазом окинув писателя, комиссар тут же оценил его внешний вид: куртка из превосходной кожи, едва заметная аббревиатура YSL на очках… Одежда и манеры Ле Гаррека скорее выдавали в нем представителя литературной парижской богемы, чем уроженца винодельческой провинции.

— Признаться, меня удивила ваша просьба, — сказал Бертеги, чтобы сломать лед. — Обычно родственники умерших не слишком торопятся исполнить эту… формальность.

— Я знаю… то есть догадываюсь. Писатели — не совсем обычные люди, — пояснил Ле Гаррек. — Особенно авторы детективов. Так же, как и полицейские, я полагаю. Смерть является частью нашей повседневной работы.

Бертеги задался вопросом, не шутка ли это, но по выражению лица Ле Гаррека понял, что тот говорит серьезно.

— Как именно это произошло? — спросил Ле Гаррек.

— Ну, как я вам уже говорил по телефону, это не вполне ясно. Кажется, у вашей матери был сердечный приступ. Она собиралась позвонить — ее нашли с телефонной трубкой в руке, — но… судя по всему, не успела.

Ле Гаррек кивнул, затем отвернулся и стал в задумчивости разглядывать асфальт.

— Ну что ж, пойдемте, — наконец сказал Бертеги.

В регистратуре им сообщили, что тело Одиль Ле Гаррек находится на четвертом этаже. Они направились к лифту.

Когда двери лифта разъехались, внутри уже оказался молодой человек в медицинском халате, держащий ручки каталки, на которой лежал труп, накрытый простыней. Она была не слишком длинной, и из-под ткани высовывались ступни. К большому пальцу с наманикюренным ногтем, лак на котором слегка облупился, была привязана бирка с номером.

Молодой человек вышел на третьем этаже. Когда двери снова закрылись, Ле Гаррек сразу спросил, как будто только ждал случая остаться с комиссаром наедине:

— А зачем понадобилось везти мою мать в дижонский морг?

Бертеги не удивился — это был резонный вопрос. Комиссар его предвидел, и его удивило лишь, что писатель не задал его сразу.

— Мы уже прибыли, месье Ле Гаррек. Я отвечу на ваш вопрос позже.

Они молча двинулись по пустынному коридору.

— Это здесь, — наконец сказал Бертеги.

За дверью оказалась стена с окошечком, а за ней — еще один молодой человек, очень похожий на того, что был в лифте.

— Вы понимаете, это не то чтобы официальная процедура… — снова заговорил Бертеги, обращаясь к Ле Гарреку. — Все устроено так, чтобы не слишком травмировать родственников… но я хочу быть уверен, что вы отдаете себе отчет, на что решаетесь…

Ле Гаррек улыбнулся — его улыбка была печальной и усталой, — затем молча кивнул и повернулся к двери.

Тело под простыней не казалось до такой степени окоченевшим, как то, что они видели на каталке в лифте, и Бертеги тут же понял, что его еще не подготовили к вскрытию. Должно быть, Ле Гаррек тоже это заметил, поскольку слегка нахмурился.

Бертеги несколько секунд подождал. Наконец Ле Гаррек повернулся к нему с вопросительным видом, словно ожидая указаний, что именно он должен делать.

Полицейский коротко кивнул служащему, который резким, слегка театральным жестом откинул простыню с лица Одиль Ле Гаррек.

Бертеги невольно отступил и одновременно заметил, что Ле Гаррек на мгновение закрыл глаза. Потому что мертвое тело его матери, хотя и лежало ровно, все же производило жутковатое впечатление: рот ее был открыт, пальцы сжаты в кулаки.

Затем Ле Гаррек, собравшись с силами, шагнул к телу матери и взял ее за руку. Бертеги уже собирался сказать ему, что лучше не делать этого до вскрытия, но удержался.

В течение минуты в комнате не раздавалось ни звука. Юный служащий тактично отошел в сторону, а Бертеги, оставаясь на месте, продолжал краем глаза наблюдать за Ле Гарреком. Тот наконец снял очки, и теперь глаза его были полузакрыты. Он не плакал. Казалось, он молится — его губы слегка шевелились. Бертеги прислушался, но уловил лишь обрывки слов: «Одна… лучит… ужас…» Однако он догадывался, что молитва — если это молитва — не имеет ничего общего с христианским Богом. Создавалось впечатление, что это даже скорее диалог. Или посмертное наставление… или последняя общая тайна… или некая конечная истина.

Или, может быть… послание?

При мысли об этом Бертеги невольно вздрогнул. Было что-то жутковатое в этом зрелище: знаменитый писатель, сжимающий ледяную руку умершей матери и шепчущий ей некое послание, которое нужно передать на тот свет… Тем более что в это же время комиссар вдруг вспомнил дом на рю де Карм и слова горничной: «О, ее сын… она о нем никогда не говорила…»