Ноги сами привели ее в Старый город. Ей хотелось отвлечься от дурных мыслей за чашкой кофе в уютном ресторанчике.

Она села поближе к камину, и долго глядела на языки пламени, которые сексуально лижут сухие дрова, и с иронией думала: «Языки, как у Ильи», и вдруг живо вспомнила, как он целовал ее ноги, все выше и выше, щекоча своим нежным языком. «Трусливая сволочь, скрип в дверях – и чуть в штаны не наложил». Потом она вспомнила, как он растерянно топтался возле памятника с букетиком и попытался незаметно его выкинуть. Ее это тронуло, ведь цветы были для нее. Она тогда подошла к нему незаметно, он не успел еще отойти в сторону, и вытащила цветы из мусорника: «Это для меня?». Он жутко смутился, начал отнекиваться, но потом признался. Обед в ресторане был недолгим, и он пригласил ее к себе, а на вопрос: «Где же твоя половина?» неопределенно ответил: «Уехала», позволяя строить разные обнадеживающие предположения.

А потом это унизительное одевание на черной лестнице: «Сволочь! Но цветы все же были милые…»

Выставка художника Овсеева была назначена на одиннадцатое января на восемнадцать ноль-ноль. Любопытствующие приглашенные прибывали заранее, запрудив маленькую улочку в Старом городе, многие несли громадные букеты ярко-красных роз, а некоторые обходились скромными тремя гвоздичками, которые традиционно годятся на все случаи жизни – и на похороны и на дни рождения. Многие приносили с собой просто умное выражение лица эстетов и долго трясли руку виновнику торжества, высказывая свое восхищение разноцветными холстами на стенах галереи. Потом вся эта братия разбредалась по залу, и из разных его концов неслись восторженные восклицания дам и одобрительный гул мужских голосов. И вот когда все собрались, хозяйка лучшей галереи города представила публике господина Овсеева. Он стоял в центре зала, смущенно перебирая пальцами невесть откуда появившуюся у него в руках бумажную салфетку, его речь была пространна и расплывчата, как и его картины. Но Феликсу почему-то запомнилась одна фраза: «В этих картинах вы увидите то, что невозможно увидеть глазами». Он поудобнее устроился на подоконнике, откуда можно было охватить взглядом большую часть полотен, и принялся их усердно рассматривать. Кроме непонятных кругов, ромбов и клякс зеленого, розового и разных других цветов, он ничего разглядеть не мог. А приглашенные уже столпились вокруг стола с закусками и начали понемножку выпивать. Феликсу тоже очень хотелось выпить, но он твердо решил сделать это только после того, как сможет разобраться с непосильной для него задачей. Он напрягал свое зрение как мог, буравя взглядом какую-то картину, потом он рассеивал взгляд, пытаясь постичь то, что всем вокруг было очевидно. Какая-то дама в манто подошла к нему с бокалом вина и с полустоном произнесла: «Эта картина сводит меня с ума – сколько в ней страданий, экспрессии и надежды!» Феликс согласно кивал и думал при этом о своем убожестве: «Господи, за что мне такое наказание! Какой я идиот! Открой мне секрет этих произведений!», но всевышний явно что-то скрывал, и даже после того, как к нему подошла его жена и сказала: «Какой миленький зеленый домик!», указав пальцем на полотно, где были изображены непонятные для Феликса ромбы болотного и салатного цвета, ничего так и не открылось. Вскоре один из приглашенных, известный музыкант, одарил всех удивительными звуками неизвестного Феликсу восточного инструмента. Экзальтированная соседка воскликнула: «Посмотрите, в картинах все затанцевало!» Феликс опять весь напрягся – и снова ничего, только стала немного кружиться голова от напряжения и высоких заунывных звуков. Потом восточная мелодия его как-то подхватила, и он уже перестал думать об этих непонятных ему картинах. Аплодисменты вывели его из приятного полудремотного состояния, и вокруг снова заговорили об искусстве.

Тонкий голос дамы в белом кашемировом платье, захлебываясь, вещал об энергетике, идущей от этих картин, будто бы она захватила вокруг все пространство, и даже ощущается какая-то вибрация, и, повернувшись к бородатому соседу справа, спросила: «Вы чувствуете?» Тот с доверительной, понимающей улыбкой соглашаясь, кивнул. Потом ее взгляд вперся в Феликса: «А вы?» У Феликса такой умной улыбки не получилось, она скорее была плебейской, вымученной, но он закивал головой и неуверенно промямлил: «Ну, да!» Но эта, в белом, к нему просто прицепилась, обращая внимание всех окружающих: «А как вы ее ощущаете?», и Феликс, совсем растерявшись, машинально поднес руку к животу – у него там почему-то и впрямь все трепетало и урчало. Но к счастью, дознавательница это восприняла по-своему и даже восторженно воскликнула: «И я тоже чувствую их этой чакрой!». Все вокруг с уважением посмотрели на Феликса, даже его жена. Некоторые стали подходить к нему как к знатоку в этом направлении живописи, интересуясь некоторыми аспектами той или иной картины. Ему хотелось закричать во весь голос: «Я ничего в этом не соображаю, отстаньте от меня!», но он расплывчато отвечал: «Каждому она открывается по-своему». После апельсинового сока живот стало распирать все больше и больше, и к неудовольствию жены, он заторопился домой.

Народ с улиц уже исчез, спрятавшись по квартирам. Они медленно пошли к дому, обсуждая мероприятие, и тут она у него спросила: «А что у тебя была за вибрация?». Феликс не ответил, а переспросил: «А у тебя была?». В ее взгляде мелькнуло сомнение, но она все же неуверенно ответила: «Кажется, была».

«Значит, кто-то из нас дурак!» – подвел итог сегодняшнему вечеру Феликс.

Жизнь бежит так стремительно, одни эпизоды сливаются с другими, все это перемешивается, и когда ты встречаешь на улице какую-нибудь женщину, которая приветливо с тобой здоровается, уже не можешь точно вспомнить, кто она – твоя школьная соседка по парте или одна из бесконечной вереницы бывших любовниц и мимолетных увлечений. Говорят, что женщины помнят всех своих возлюбленных. В отличие от них противоположный пол в склероз впадает очень быстро и вряд ли лет через пятнадцать-двадцать узнает в располневшей, небрежно подкрашенной тетке, с выражением лица «чтоб оно все провалилось!» и двумя пакетами продуктов в каждой руке, свою давнюю страсть, перед которой в свое время он стоял на коленях, обнимая обеими руками ее стройные ноги, и что-то бормотал от любви и желания. Но если женщина не обременена житейскими проблемами, за собой следит и с годами не меняется, а просто становится более зрелой, меняя свой стиль и прическу, память обязательно напряжется, и издалека всплывет этот тревожащий образ. Однако память напрягается редко, и мы гораздо охотнее созерцаем молодые, приятные взору силуэты, не обременяя себя прошлым. А потом утром натягиваем на себя штаны, аккуратно заправляем рубашку, поправляем под горлом галстук, не забываем надеть на палец обручальное кольцо и отправляемся домой, на ходу выдумывая замысловатую историю, почему пришлось так сильно задержаться. Наши верные жены (всем нам очень хочется в это верить) внимательно и сочувственно выслушивают наши придуманные беды. Со всем соглашаются или, может, просто делают вид, зная, что исправить добропорядочного с виду мужа невозможно, да и нужно ли! Слава богу, что пришел домой, живой и здоровый!

Сергей ничем не отличался от всей этой братии – он любил свою семью, жену, но иногда позволял себе расслабиться или, как он говорил, «распрячься». Его нельзя было назвать развратником или пьяницей, просто иногда он любил устроить себе небольшой праздник.