по инстанции списки сотрудников для представления к награде. Я туда не включен. Конечно, мне рано еще претендовать на такую честь – нет еще трех недель, как я здесь работаю, но и сама-то газета существует не больше трех месяцев.

Я не чужд честолюбия. С этой точки зрения мне импонирует то, что я направлен в особую, созданную самим Сталиным армию, предназначенную для серьезных операций. Здесь можно проявить себя. О второй «шпале», которую посулили мне в ПУРе, пока что-то ничего не слышно.

Наше питание: утром чай с сахаром, черный хлеб, масло, в обед гороховый суп (из концентратов), часто без мяса, и гречневая или ячменная каша. Ужин такой же, как и завтрак.

Стол далеко не изысканный, но сытный.

Вчера редакция раздобыла вина, и по сему случаю было скромное пьянство. На наш армейский отдел – на семь человек – досталось шесть с половиной литров. Вино красное, сухое, сильно разбавленное водой. Принесли патефон, слушали музыку.

Вспомнились мои прежние фронтовые «банкеты», товарищи, которых я покинул, и грустно стало. Не хватает мне их общества!

2 февраля

Редакция бездельничает – все еще сидим в ожидании погрузки. Выяснилось: едем сначала в Москву, там наш эшелон переводят на другую линию и направляют на Бологое.

Заглянул вчера вечером к редактору – взять центральные газеты. Ведерник пригласил меня остаться, достал прекрасного портвейна и угостил. Кроме нас, были его жена – машинистка и начальник издательства, потом пришел заместитель редактора. Избранное общество, куда далеко не всякий имеет доступ. Однако я чувствую себя неловко среди олимпийцев. О чем с ними говорить? Даже Лещинер был культурнее.

Зато у секретаря редакции Березниченко в тот вечер собралась компания более демократическая. Между прочим, были три девушки, наши наборщицы. Одна из них, Люся, пела под аккомпанемент гитары. Аккомпанировал Березниченко. У Люси славный голосок, училась в свое время пению. Пела даже по-немецки. Репертуар у нее богатый. Еще несколько дней такого безделья, и редакция окончательно разложится.

Ходили с Ковалевским в музей Чайковского. Двухэтажный, темно-красного цвета каменный дом расположен среди старого сада на самой окраине города. Здесь некоторое время жил и работал Чайковский. Типичная помещичья усадьба. Ворота слегка повреждены въезжавшим сюда немецким танком. Заведующий музеем старичок-еврей охотно водил нас по опустелым комнатам и рассказывал, как хозяйничали немцы. Они пробыли здесь 21 день. Вели себя как скоты и дикари. В свое время об этом много писалось в московских газетах. Я видел разбитый бюст Чайковского, у которого, кроме того, нарочно был отбит нос.

Сейчас дом вымыт, очищен от грязи и испражнений, все по возможности приведено в порядок.

Хорошо, что большинство экспонатов в свое время были отправлены в Воткинск, где имеется филиал музея.

4 февраля

«Все в той же позиции». Слоняемся, томимся, едим кисель, который раздобыл «наш хозяйственник» Ленский. Как будто сегодня все же тронемся в путь… Впереди напряженная боевая работа. Немцы сильно укрепились под Ленинградом, город в осаде, в кольце. Придется взламывать линию обороны. Нечто вроде прорыва линии Маннергейма.

Почти три недели прошло, как я написал старикам, и никаких писем от них нет. Не дошло до них мое письмо, что ли? То же и в отношении Берты. Сильно тревожусь, как она живет материально, какова судьба посланного ей аттестата.

Кирочка ничего не пишет. А сколько я ей послал писем! Впрочем, она никогда не была охотницей много писать.

Работа над «Историей» на точке замерзания. Кроме меня, к этой работе привлечены К-ский и двое из нашего отдела – Шипов и Аристов. Военный совет поставил жесткий срок: сдать к 1 марта. Совершеннейшая утопия. При такой загруженности текущей газетной работой, которая у нас существует (здесь я работаю несравненно больше, чем у Лещинера), нечего думать о таких сроках. Мы выдвинули вопрос, если не о полном, то хотя бы о частичном временном освобождении от работы в газете.

Конечно, это не в интересах Ведерника. Во всяком случае, пока я не получу от него приказа приступать к работе над «Историей», бессмысленно приниматься за такое дело.

Узнал, что Верцман20 направлен в какую-то армию, а Митрофанов совершенно освобожден от военной службы по состоянию здоровья. Он никогда не высказывался и держался мужественно, но по всему чувствовалось, как тяжело ему, глубоко штатскому человеку, служить в армии и находиться на фронте.

Послал обоим письма.

В Москве с продовольствием стало хуже. Хлеба выдают на 100 гр. меньше. Разговоры о коммерческих магазинах – болтовня. Скорей бы разделаться с немцами!

Познакомился со стенограммой речи Калинина. Речь эта, конечно, не для широкой публики. Впервые за все время войны подчеркивание классового характера этой войны и оценка англичан как империалистов, которым, в сущности, нечего особенно доверять.

Немцы снова захватили Феодосию. Итак, блестяще начатая наша операция в Крыму провалилась. Этого нужно было опасаться: почти месяц газеты ничего не сообщали о положении на этом участке.

Нам еще предстоят неприятные неожиданности. Рано успокаиваться.

7 февраля

Пишу эти строки в деревне Мир-Онеж (как будто так) Ленинградской области. Мы обосновались здесь на ночлег. Вечер, керосиновая лампа, большой стол, за которым, кроме меня, пишут еще трое. Тиканье больших, в деревянном ящике часов явно городского вида.

Четвертый день в пути на новый фронт. 4 февраля вечером погрузились в эшелон. Вокзал в Клину уничтожен немецкой бомбежкой. Мы – редакция, заняли две теплушки. Редакторат едет в классном вагоне. Кроме меня, в эшелоне и АХО15, и трибунал, и политотдел, и санчасть. Ночь мы стоим в Клину. Посреди теплушки топится печурка. Мы раздобыли каменного угля, я принес большую корзину. В вагоне жарко, стенки печурки наливаются мутной краснотой, все озарены снизу, на стенках теплушки огромные тени шевелятся. Всю ночь и утро идет погрузка. Наши автомашины на платформах. Едем.

То и дело остановки, часто среди поля. Все заняты главным образом готовкой пищи: варят гречневую кашу, греют консервы, кипятят чай. На печурке стоят котелки, консервные банки, миски. Вагон дергает – мы еле удерживаемся на ногах, слышно шипение пролитой на раскаленную печурку воды, клубится пар. Под вечер принесли патефон от редактора. Приходят две наши девушки, в том числе Люда. Она не наборщица, как я думал, а корректорша.

Ночи великолепные: яркая луна, мороз. После фронтового пейзажа глаз отдыхает на селах и деревнях. Все целехонькое, довоенное, войны не чувствуется – немец здесь не был. То, что немец сюда не заглядывал, чувствуется и в другом. На остановках вдоль вагонов ходят крестьяне, меняют на табак